Карл-Йоганн Вальгрен - Личное дело игрока Рубашова

Он огляделся, словно ожидал увидеть линию фронта — здесь, в мягких изгибах уже зазеленевших холмов, в этой мирной деревушке, в прекрасном Гессене; услышать залпы артиллерии, увидеть окопы, переполненные обугленными солдатскими телами… Или, может быть, костер, где жгут ведьм… Но он видел только дымовую трубу, из которой подымался дым, клочками разносимый ветром.

Слезы заливали ему лицо. Его снова начало рвать, и рвало до тех пор, пока рвать уже было нечем.

Что это за город, где он очутился, он не знал; город, один из многих на земном шаре, сожженные и разбомбленные дома, в руинах люди греются у костров. Ворота открылись, его втолкнули и оставили в темноте. Что это за язык? Польский… идиш… Он понял, что попал в гетто.

Стояла глубокая ночь. Он побрел по переулку. Везде ему попадались плачущие, нищие люди, дети дергали его за одежду, вымаливая кусок хлеба. Бормочущие призраки отделялись от темных стен и исчезали снова. Они были бесплотны, почти как скелеты.

— Рубашов? Что ты тут делаешь?

Он не сразу различил в темноте фигуру человека. Это был Виш.

— Кто мог подумать, что мы встретимся здесь… В аду… Как ты сюда попал, Рубашов?

Он не знал. Он ровным счетом ничего не знал. Он потерял сознание, а очнулся совершенно в другом месте.

— Впрочем, какая разница… Я хочу кое-что тебе показать.

Они двинулись в темноту. У фасадов разрушенных домов лежали трупы, дети ощупывали их карманы в надежде найти что-либо съедобное.

— Сюда загнали полмиллиона человек, — прошептал Виш. — На территорию в пару квадратных километров. Со всей Европы. Вавилон… Послушай только: они говорят на всех языках мира, плачут, жалуются и проклинают на всех возможных наречиях.

Они зашли в переулок. По-прежнему их окружали призраки. В канаве на корточках сидел раввин с мертвой девочкой на руках. На площади жгли костры, люди в лохмотьях жались к огню. Это была нищета, размеров которой невозможно было себе представить, непостижимая, средневековая нищета.

— Ты прав, Рубашов, — пробормотал Виш, словно прочитав его мысли. — Средневековье. Тьма… болезни, нужда, чахотка… колокола Судного дня и тени… тел давно не существует, это только тени на стене, увенчанной колючей проволокой…

Не смей это забывать, Рубашов! Нигде и никогда!

На задней улице продавали крыс. Они были освежеваны и подвешены за хвосты на стальной проволоке. Рядом ползла на четвереньках женщина, она повизгивала, как побитая собака, изо рта текла слюна.

— Они ютятся в подвалах, — сказал Виш, — в закопченных руинах, в каморках, на чердаках, в погребах, под лестницами, в церквях, синагогах и клоаках. Теснота ужасающая. Еды никакой нет, то, что проносят контрабандой, продают за бешеные деньги. Люди едят то, что находят в канаве. Выдирают последние золотые зубы, чтобы обменять их на кусок хлеба.

Ему показалось, что Виш говорит с ним, не разжимая губ. Словно бы он слышал его голос где-то внутри.

— Несколько километров стены… Шесть ворот, охраняемых солдатами. Живым отсюда никто не уходит. Мы в ловушке, Рубашов.

Он обратил внимание, что Виш плачет, плачет беззвучно, хотя и не скрывая. Где-то поблизости застрекотал пулемет, и на площадь выехал грузовик. В кузове стояли пьяные солдаты. Они палили направо и налево, но никто не обращал на них внимания, никто не пытался убежать.

Они протискивались сквозь толпы пошатывающихся бормочущих людей — от них пахло грязью и смертью.

— Есть еще такие, что надеются, — пробормотал Виш, по-прежнему не разжимая губ, — рассчитывают, что их пошлют на восток, ходят слухи о принудительных работах в России. Некоторые надеются, что вмешается наконец их всесильный Бог; вмешается и освободит их… К сожалению, они ошибаются…

Он замолчал. Кто-то дернул Рубашова за брюки так, что он едва не упал. Это была крошечная голая девочка.

— Скоро выпадет снег, — продолжал Виш. — Нет угля, нет дров, вообще никакого топлива, десятки тысяч просто замерзнут, потому что теплой одежды у них тоже нет… Каждое утро трупы складывают в штабеля на тротуарах… у них отрезают ягодицы, бедра… говорят, что торгуют человеческим мясом…

Виш повернулся к нему. Слезы ручьями бежали по его щекам. Николай Дмитриевич слышал теперь его голос совершенно ясно, он отдавался у него в душе, словно в пустой церкви. И вдруг Виш исчез, растворился у него на глазах, сделался прозрачным и исчез, словно его никогда здесь и не было…

Должно быть, он потерял сознание, потому что, когда открыл глаза, обнаружил себя в крытой повозке на окраине гетто. Старая цыганка быстро говорила что-то, обращаясь к нему, но он не понимал ни слова. Трупный запах был настолько силен, что его вырвало. Он не мог понять, существует ли он сам, Николай Рубашов, или он просто чья-то больная фантазия, чья-то искалеченная память.