Дина Рубина - О любви (сборник)

Он усмехнулся:

– В виде пепла, конечно. А ты думала – мумия? Мать настояла, чтобы мы его вывезли. Она же чокнутая.

– Но... Господи, Витя, почему вы его не захороните?!

– Не разрешают. Ты что, не знаешь это государство! Мы потеряли документы, что он еврей, и сейчас, чтобы доказать, нужны свидетели, а где их взять?

– Но... нет, послушай... – я ужасно разволновалась. Мысль, что пять лет еженедельно я редактировала газету, сидя рядом со шкафом, на верхней полке которого стоит урна с прахом верного ленинца, совершенно лишила меня покоя. – Да, похорони ты его на христианском кладбище, наконец! – воскликнула я.

– Ну, знаешь! – сказал он гордо. – Если я жру свинину, это еще не значит, что меня можно оскорблять!

И тут же, сменив гнев на милость, принялся рассказывать, как в голодные времена на Украине, одной семье родственники из Америки прислали урну с прахом умершей общей бабушки, которая завещала похоронить себя на родине. По-видимому, забыли вложить объяснительное письмо в посылку. А те решили, что это американская помощь. Ну и... нажарили оладушек... Короче, съели бабушку. Потом дядя все приговаривал: не-ет, наша-то мучица, пшеничная, она и посветлее, и повкуснее будет!..

– Старая хохма, – сказала я. – Слышала этот ужастик из самых разных источников.

– Тебе не угодишь! – сказал он.

На сей раз я решила сама позвонить старику.

– Яков Моисеевич, – сказала я, – хочу вас обрадовать: я нашла выход из тупика, все устроилось...

– Так и должно было случиться! – крикнул он – Человеку в таком победительном красном плаще повсюду сопутствует удача!

– Вот именно... Я распустила «Джерузалем паблишинг корпорейшн» к чертовой матери... Акции проданы, биржа бурлит, кредиторы стреляются... Так что Алику ничего не угрожает... Пусть мальчик клеит газету...

Мы немного помолчали оба и в эти несколько мгновений я пыталась понять – что общего у меня и Вити с этими странными стариками.

Я думала о призрачности нашего существования. О трагической легкости, с которой ветер волочит наш воздушный шар по здешним небесам, о крошечном замкнутом пространстве этой земли, уже исхоженном вдоль и поперек... О подспудном яростном желании выкарабкаться из клетки собственных ребер...

О дорогой, единственный, никчемный наш русский язык, которым мы все повязаны здесь до смерти!

Жаль, подумала я, что мы так и не выпускали газету этих псевдокитайских призраков. Подобный альянс, пожалуй, был бы вполне логичен.

– Но мы ведь встретимся по этому поводу? – робко спросил Яков Моисеевич. – Как насчет штрудла Анны?

– Почему бы и нет, – сказала я.

– И все-таки, ваше пристрастие к красному цвету меня тревожит.

Мы только что спустились со второго этажа, где на очередном пятничном концерте Миша Кернер исполнял ре-минорную сонату Брамса. Небольшая зала наверху была, как всегда, переполнена публикой. Позади всех у дверей стояла хозяйка-распорядительница этого дома – жизнерадостная пожилая дама с невообразимым количеством разнообразных бус на свободной цветной блузе. Они погремушечно щелкали, позвякивали, потренькивали. Каждый раз эта милая дама появлялась в новой блузе с новыми, еще более разнообразными бирюльками на булыжной груди.

Когда Миша рассыпал рокочущие пассажи позднеромантического Брамса, распорядительница счастливо оглядывала публику и сообщала гордым шепотом:

– Это наш охранник!

А я опять мучительно думала – куда Миша дел свою форменную куртку и оружие и это, как всегда, мешало мне слушать...

Наконец, бурлящий пассажами «Блютнер» стих, Миша сбросил с клавиатуры ненужные руки, откинулся, встал и – публика яростно захлопала: сюда, на концерты в дом Тихо приходили обычно настоящие ценители.

– Это наш охранник! – победно воскликнула погремучая дура.

Миша откланялся и ушел в боковую комнату – вероятно, переодеваться и идти домой. В день концерта обычно он брал отпуск за свой счет.

А мы с Яковом Моисеевичем сразу спустились вниз, на террасу – занять столик. После концерта многие из публики оставались здесь пообедать...

– Меня тревожит ваша любовь к красному... – повторил он.

– Напрасно, – возразила я, – нынче этот цвет означает совсем не то, что означал во времена вашей молодости. Кстати, что там за юная особа щеголяла в красном плаще? Расскажите о какой-нибудь интрижке, а то мне может показаться, что во времена китайских императоров молодые евреи только и делали, что учились по программам русских гимназий, ругались, как извозчики...