Неделько Фабрио - Смерть Вронского

Однажды утром, несколько недель спустя, когда перед началом новой войны, теперь уже в Боснии, проводилась перегруппировка пехотного дивизиона сербских войск, где-то на позициях в оккупированной восточной Хорватии Петрицкий попросил Вронского официально принять его и выслушать.

— За сербов можно больше не волноваться, — сказал он. — Они эту войну провели грамотно, без ошибок, они выиграли ее. Кроме того, наши союзники пользуются сейчас открытой поддержкой значительной части новой России. — Помолчав нерешительно, он продолжил: — Я думаю, что мне здесь делать больше нечего, mon cher. Ce n'est pas pour des prunes! [27] …мой дорогой. Это не пустяки! (фр.) — попытался пошутить он. — Теперь они обойдутся и без нас. Кроме того, меня как-то не тянет в эту Боснию. Того, что я видел здесь, для умного человека было вполне достаточно.

— А для честного даже слишком, — подхватил Вронский.

Повисло молчание.

— Как вы будете отсюда выбираться? На чем? — тихо спросил Вронский.

— Самым быстрым и коротким путем, mon commandeur. Военным самолетом. — Он опять помолчал. — Надо нам все это поскорее забыть… А вы?

— Я? — Вопрос застал Вронского врасплох. — Я… я побуду еще немного… — ответ прозвучал двусмысленно.

— Не делайте глупостей, mon vieux! — торопливо проговорил Петрицкий, понимая, что эти слова ничего не изменят.

Вронский загадочно улыбнулся:

— S'il vous plaоt que je me croie, [28] Здесь: Если вам так угодно (фр.). — и протянул ему руку.

Они обнялись. Петрицкий прослезился и как ребенок опустил голову. Что это было — стыд за свои слезы, которые он не сумел скрыть в присутствии товарища по оружию, а может быть, предчувствие того, что последует вскоре, предчувствие близкого конца? Вронский первым взял себя в руки, стер слезу, от которой и он не смог удержаться, и осторожно вытащил из планшетки какой-то конверт.

— Я написал его через месяц после того, как мы расстались с Соней. Нет-нет, это не ей. Я был бы счастлив, если бы это было так! — между ними словно повисло облачко. — Кто знает, где она теперь и каково ей. Ma chère petite [29] Моя дорогая малышка (фр.). Соня. — Он снова взял себя в руки. — Это письмо моей госпоже матери. Прошу вас, вручите его графине при первой же возможности. И передайте, что я целую ей руки.

— Как вы прикажете.

— Merci, Петрицкий, друг мой. Adieu. «Что мне сказать ему? — мучился и медлил Петрицкий. — Что я ни скажу, все будет бессмысленно. Столь же бессмысленно, как попытка удержать рукой огромную обрушивающуюся скалу».

— Adieu, — ответил наконец Петрицкий.

Самоубийство — это акт восхваления смерти для избранных. Потому что когда сама смерть становится актом собирательным, актом, в котором индивидуум утрачивает свою самобытность, что самое смерть унижает и лишает гордости и неподражаемости, самоубийство возвращает смерти честь в ее неповторимости и исключительности.

Точно так же как жизнь отличается разнообразием своих проявлений, каковые мы называем ее различными формами, смерть тоже не однородна и не едина в своей полноте — ее проявления, которые нас всякий раз застигают врасплох и застают неготовыми, ее цельность и бесповоротность составляют две большие и отделенные друг от друга сферы. О первой мы знаем все, о второй ничего. Единственное, что нам дано знать о природе их роковой связи, это возможность различать две эти сферы — между дорогой в смерть и самой смертью (а именно это и есть те самые сферы), разумеется говоря образно и в зависимости от качества смерти, то есть от качества жизни, отражение которого она собой и представляет, находится в одном случае мост, а в другом ограда. И только в случае естественной смерти, то есть смерти, которую человек не ищет сам, он переходит из одной сферы в другую по мосту, самоубийца же здесь, между двумя этими сферами, натыкается на высокую ограду, преодолеть которую он может только прыжком.

Вовсе не смерть пугает еще живого человека, ведь о смерти, как известно, мы ничего не знаем, в заложниках у жизни нас держит как раз долгий путь к смерти, та самая как можно более продолжительная задержка на мосту. И с полным основанием мы можем сказать, что жизнь человеческая, в сущности, и есть одно-единственное — дорога к смерти, пребывание на мосту. Сама же смерть — это нечто совсем другое, и только богатство религиозного воображения в той или иной мере оказывается в состоянии пробиться через ее темноту, но при попытке описать пребывание в ней, пребывание в смерти, в той самой сфере, которая ждет нас после смерти, после перехода моста, и оно, в сущности, просто проецирует жизнь, тайком протаскивая в смерть самые прекрасные мгновения нашего путешествия по мосту. О смерти после смерти, однако, все молчат. Не соглашаясь оставаться на мосту, пытаясь стереть все мысли о жизни, самоубийца перепрыгивает через ограду, чтобы сразу оказаться в самой смерти.