Жоржи Амаду: Жизнь

Я спрашиваю: неужели вся история этого мира — только цепь несчастий?

Какие-то люди неизвестно откуда появились в переулке и столпились вокруг Макабеи, ничего не предпринимая, не пытаясь помочь ей. Впрочем, люди и раньше ничего не делали для нее, а теперь, по крайней мере, они ее заметили, и это давало ей ощущение реальности. (Но кто я такой, чтобы судить виновных? Хуже, мне приходится их прощать. Нужно дойти до какой-то нулевой отметки, когда становится все равно, любит или не любит нас преступник, который нас убивает. Но я не уверен в себе самом: мне нужно спросить, хоть и не знаю кого, должен ли я сам любить того, кто зверски меня убивает, и спросить, кто из вас меня убивает. И моя жизнь, которая сильнее меня, отвечает, что я должен мстить и должен бороться до последнего вздоха, даже если нет больше надежды. Что ж: да будет так).

Неужели Макабеа умрет? Откуда я могу знать? И люди, которые собрались там, тоже этого не знали. Хотя какой-то человек, посомневавшись, поставил рядом с ее телом свечку. Роскошное яркое пламя, казалось, пело осанну.

(В моем повествовании — минимум фактов. И я украшаю столь скудный материал пурпуром, драгоценностями и блестками. Разве так пишутся книги? Нет, это не приукрашивание, это обнажение. Но я боюсь наготы, это последняя точка).

В это время лежащая на дороге Макабеа становилась все больше и больше Макабеей, словно возвращалась к себе самой.

Это мелодрама? Знаю только, что мелодрама была вершиной ее жизни; все жизни — произведение искусства, а жизнь Макабеи тяготела к огромному неугомонному хору, такому, как дождь и гроза.

Тут появился худой человек в лоснящемся пиджаке, который играл у перекрестка на скрипке. Должен сказать, что я уже видел этого человека однажды вечером в Ресифи, еще в детстве. Звук его скрипки, пронизывающий и резкий, подчеркивал золотой линией таинство вечерней улицы. Рядом с этим грязным человеком стояла цинковая кружка, где глухо позвякивали монетки, которые бросали ему слушатели, благодарные за печальные мелодии. Только сейчас я стал понимать, и только сейчас возникло во мне сокровенное чувство: звуки скрипки — это предостережение. Я уверен, что в час смерти я услышу его скрипку и буду просить: музыки, музыки, музыки!

Макабеа, Ave Maria, исполненная благодати, святая земля обетованная, земля всепрощения, придет время, ora pro nobis, и я сам стану формой познания. Я изучил тебя до последней черточки с помощью волшебной силы, идущей от меня к тебе. Силы безбрежной и в то же время геометрически четкой. Макабее вспомнилась набережная порта. Набережная, ставшая центром ее жизни.

Макабее ли просить прощения? Почему всегда спрашивают: «Почему?» Отвечаю: потому что. Так было всегда? Так будет всегда. А если нет? Но я повторяю: именно так. В этом вся суть.

Не было сомнения, что Макабеа еще жива: она часто моргала глазами, ее тощая грудь поднималась и опускалась, хотя и с трудом. Но, кто знает, может, ей нужно было умереть? Бывают минуты, когда человеку требуется маленькая смерть, даже если он не подозревает об этом. Лично я заменяю акт смерти ее символом. Чаще всего этим символом служит долгий поцелуй: но не в шероховатую стену, а в губы. Долгий, страстный поцелуй: агония наслаждения заменяет смерть. Да, я символически умирал несколько раз только для того, чтобы воскреснуть вновь.

Я с радостью думаю о том, что еще не пришел смертный час Макабеи, звезды экрана. Еще не ясно даже, встретит ли она своего белокурого иностранца. Помолитесь за нее! И пусть все прервут свои дела, чтобы вдохнуть в нее жизнь, потому что Макабеа брошена на волю случая, как дверь, качающаяся в бесконечности по воле ветра. Я мог бы пойти более легким путем; убить невинную девушку, но я выбираю худшее — жизнь. Те, кто читает меня, пусть ударят себя со всей силы в солнечное сплетение и посмотрят, хорошо ли это. Жизнь — удар в солнечное сплетение.

Пока Макабеа не перешла от затуманенного сознания к грязным параллелепипедам, я мог бы просто оставить ее на улице и не заканчивать эту историю. Но нет, я дойду туда, где кончается воздух, туда, где сильный ветер, завывая, вырывается на свободу, туда, где изгибается пространство, туда, куда приведет меня мой дух. Мой дух приведет меня к Богу? Я так чист, что ничего не знаю. Знаю одно: мне не нужна жалость Бога. Или нужна?

Она была еще жива, потому что медленно пошевелилась и, подтянув колени к подбородку, устроилась, как в утробе матери. Она выглядела нелепо, впрочем, как и всегда. Макабеа отступала с боем, но жаждала объятий. Она обнимала себя, предвкушая сладостное ничто. Макабеа была проклята и не знала этого. Она хваталась за ниточку сознания и мысленно повторяла без остановки: я есть, я существую. Но кем она была, она не знала. Она стала искать в самом дальнем и темном уголке своего существа дыхание жизни, которое даровал ей Господь.