Маша Трауб - Плохая мать

– А она правда гадалка?

– Для тех, кто верит, – да.

– А для тебя?

– Для меня она близкий человек.

Бабушка, конечно же, не бросила работу. Я путалась под ногами или в редакции, или в типографии. Иногда она забрасывала меня в расположенную рядом с редакцией парикмахерскую, где работал Казбек, Казик. Ее давний, еще с войны, друг.

– Я номер быстро сдам и заберу ее, – говорила бабушка.

Иногда я сама просилась подождать ее у Казика.

Я сидела и смотрела, как Казик точит опасную бритву, как взбивает мыльную пену, как нагревает полотенце.

Днем он выходил во двор, садился на ступеньках парикмахерской и мы обедали – целый помидор, огурец, крупная соль в газете, кусок пирога, курица, сыр. Себе Казик варил кофе. Мне наливал лимонад. У него в парикмахерской была голова манекена и один-единственный парик. Он разрешал мне рисовать манекену лицо и делать прически на парике. Мы никогда не разговаривали. Казик был немой. Во время войны немцы отрезали ему язык.

Нам и не нужно было говорить. Я знала, чувствовала, когда Казик меня зовет или просит чтото подать. С ним было легко молчать. Он учил меня брить. Я брала его любимую чашечку для пены, старую, обтрепанную кисточку, смешивала, взбивала. Он подставлял для меня скамеечку, сам садился в кресло, откидывал голову и делал знак рукой – мол, начинай, я готов. Я торжественно взбиралась на скамейку и намыливала пеной его щеки. Потом аккуратно, оттягивая кожу, проводила бритвой. Ровненько, аккуратно, смело, бритву вытереть, еще раз. Это так странно, как я думаю сейчас... Он не боялся доверить мне острую бритву. Не боялся, что я нечаянно порежу себя или его... Для меня это было игрой. А Казик совершенно спокойно сидел в кресле и улыбался. Потом я накрывала его теплой салфеткой и обрызгивала туалетной водой из флакона с резиновой грушей, которую нужно было нажимать.

Если бабушка задерживалась на работе, Казик брал меня за руку и вел домой. У ворот махал рукой – прощался и слал мне воздушные поцелуи. Я тоже махала ему.

Однажды моя мама привезла ему из Москвы в подарок одноразовые бритвенные станки. Казик достал один, покрутил, потрогал пальцем и отдал маме.

– Это же удобно! Я их еле достала! – обиделась мама.

Казик помотал головой. Ерунда. Нет. И демонстративно пошел точить бритву.

Когда я научилась сносно брить, Казик стал учить меня завязывать галстуки.

Он вставал перед большим зеркалом, ставил рядом меня, и мы вместе завязывали галстуки – он на себе, я на себе. Он показывал, я повторяла, глядя в зеркало. Он знал множество видов узлов. Откуда? Совершенно непонятно. Мы могли стоять так сколько угодно, пока я не устану.

– Казик, ты бы ее чему хорошему научил, – шутила бабушка. – Ей это знание в жизни пригодится?

Казик уверенно кивал головой.

– Ты считаешь, что есть мужчины, которые не умеют завязывать галстуки?

Он разводил руками.

Казик оказался прав. Мой муж не умеет завязывать галстуки. А я это делаю так, как научил немой парикмахер, – по-мужски, на себе.

В лучших подругах у бабушки ходила Анастасия Михайловна. Поэтесса Ася.

Все в селе считали ее сумасшедшей. Она сбежала из Ленинграда в осетинское село, как говорила сама, «в поисках вдохновения, в творческую командировку». Это, как решили местные жители, было главным признаком «болезни». Соседи не могли выговорить «Анастасия», которое сократили до «Асъя».

– Мне никогда не нравилось мое имя, – говорила поэтесса, – Настя, Настюша... Нет. Мне нравились Марта, Майя, Эсфирь. Или вот прекрасное имя – Муза... Даже не знаю, почему меня так назвали?

Ася говорила, что сбежала от публики... Поклонники, читатели, несчастная любовь, разбитые мужские сердца и преданный муж, который требовал жареной курицы и детей. Ася не могла ему дать ни первого, ни второго. Готовить она не умела и рожать не могла. «Пустоцвет», – говорила она о себе. В селе считали, что муж ее бросил именно из-за этого.

Она совершенно не походила ни на поэтессу, ни на фам фаталь, ни даже на музу. Обычная пожилая сельская женщина. В вечном, стиравшемся дважды в год теплом махровом халате – Ася все время мерзла, – который еле запахивался на бесформенном теле, весившем больше центнера. Ходить поэтессе было тяжело – ноги отекли и стали «слоновьи». Себя обслужить она еще кое-как могла, но постирать, дойти до магазина – уже нет.

Ася зачесывала седые пряди старой дешевой мужской расческой – уже даже не пряди, а старческий пух, высоко, на макушку. И делала гимнастическую дулю. А по затылку рассыпала невидимки, удерживающие слишком мягкие и непослушные, как у младенцев, волосы. На тонких морщинистых веках она рисовала внушительные стрелки послюнявленным черным карандашом.