Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

— Однако странная у вас манера знакомиться с подчиненными, Малюта Максимович. А если кто-нибудь войдет?

— Менять манеры уже поздновато, тем более что вы сами спровоцировали меня на сие безумство, а безумству храбрых, как известно, поем мы песню. — С явной неохотой он отпустил начавшие подрагивать плечи. — Так чем я обязан столь взволновавшему мою кровь и воображение визиту?

— Действительно, как-то все глупо получилось, вы меня извините…

— Не стоит, ибо нет ничего более привлекательного, чем взаимная глупость, а уж ежели она родилась, не будем ее торопить, пусть все идет своим чередом. Но я вас внимательно слушаю.

— Да нет ничего срочного, просто в мои обязанности входит проведение консультаций вновь назначенных сотрудников Совета. Знаете, в администрации существует уйма документов и инструкций, регламентирующих порядок внутренней жизни. Порой эти документы очень старые, некоторые подписаны чуть ли не Сталиным, а вот, невзирая на преклонный возраст, продолжают действовать.

— Так вы главный специалист по номенклатуре?

— Опять вы шутите и, заметьте, на весьма щекотливую тему. Номенклатуры сегодня, кстати, нет, вернее, вроде как нет, но старые инструкции остались, а в них расписано, что и кому положено. Поэтому, чтобы облегчить себе жизнь и предупредить возможные конфузы в будущем, наберитесь терпения и послушайте меня.

Осеннее небо медленно тускнело, набирая дышащий бездной свинец будущих холодов, и только на западе ослепительно зияло страшным проломом с рваными краями. Столб яркого и оттого почти нереального света, клубясь в вечерней дымке, падал из этой дыры отвесно вниз, упирался в покатый холм, не давал небу окончательно навалиться на окрестные дачные поселки и, перетерев их в мелкую, как сажа, пыль, выплеснуть в мир мрак безлунной ночи.

Фигура человека на фоне этой игры света казалась почти нереальной и, если бы не витые балясины перил выходящей прямо в сад веранды, ее вполне можно было принять за оптический обман, рожденный закатом и нашим воображением. Облачко табачного дыма окутывало его голову и каким-то удивительным образом притягивало к себе малую толику того далекого небесного света, походя на отливающий золотом нимб.

Скураш подчеркнуто вежливо сидел в глубине комнаты у растерзанного трапезой стола, смотрел в спину курящему и старался силой воли подавить в себе легкое опьянение. Он знал, что после таких аутогенных практик наутро будет раскалываться голова, и любые, даже самые незначительные раздражители повлекут за собой приступы агрессивности или меланхолии.

Однако именно сегодня новоиспеченному начальнику управления Совета национальной стабильности необходимы были трезвые мозги. Мысли с токами крови, разогретой выпивкой, требовательно стучали в висках. Услышанное не укладывалось в рамки привычного, и оттого внутри все сжималось, рождало азарт и сладкое предчувствие нового, неизвестного, требующего от Малюты полной самоотдачи, работы до изнеможения. Кто хоть однажды по-настоящему любил, тому известно это магическое чувство полного саморастворения и усталости, которые вызывает неописуемый прилив новых сил и жажду дальнейшей деятельности, сравнимую разве что с вдохновением художника.

«Ты опять поплыл, нимб над головой у отпетого грешника причудился, ты бы еще апостола Павла с сигаретой в зубах и в генеральском мундире нагрезил, благодари Бога, что твоих мыслей жена не слышит».

Он на минуту представил скептически улыбающееся лицо Екатерины, ее насмешливые огромные глаза, в которых когда-то, с первого раза, увяз, да так и остался там на всю жизнь. Жили они с женой, если смотреть со стороны, хорошо, вызывая стабильную зависть окружающих, правда, раз в несколько лет, случалось, крепко ругались и порывались во что бы ни стало развестись, но потом все как-то само собой возвращалось на круги своя, обретая знакомые контуры милой привычной жизни.

Как и у каждой семьи, у Скурашей были годами длящиеся споры и предметы вечных, как сегодня модно говорить, разборок. Одной из таких «продленок» был фундаментальный вопрос о личной преданности, даже, скорее, фатальной привязанности мужа к своим начальникам.

Малюта был уверен, что без этого граничащего с фанатизмом чувства не может быть настоящей работы, настоящего большого дела. Катя же, видя его мучения после каждого разочарования в очередном кумире, которого он с таким трудом годами создавал себе, повинуясь обычному женскому эгоизму, вместо сочувствия неделями пилила его за напрасную трату нервов и сил, а главное — за недонесенные в дом деньги.