Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

У входа в келью стоял высокий шест с перекладиной, на которой висели два небольших колокола. Один, совсем маленький и легкий, мелко позвякивал, другой — посолиднее, старого литья — почти не качался, и ветер, задувая в него, гудел как-то особенно тоскливо. Колокола, согласно традиции, имели свои имена — Балабол и Сиплый.

Колоколенка подвывала и уныло свистела в длинных, выгнутых парусом веревках, тянувшихся от колоколов к железной скобе, вбитой у самой двери. Для скита это было самое тяжелое время. Ладога еще не встала, а по водам ходить на верткой лодке сделалось безрассудно. Короткие времена затишья и спокойной воды обрывались так же неожиданно, как и возникали. Не успеешь глазом моргнуть — а мелкая рябь уже надувает побелевшие от натуги щеки, быстрыми бликами гаснущего солнца мелькнут минуты, и вот во всю свою неудержимую дурь пошли ходить ходуном «тугие скулы океана». Может, для кого-то это звучит слишком громко, но каким бы ты ни был свирепым морским волком, вся твоя отвага в момент смывается ледяной водой, захлестывающей неказистую лодчонку с допотопным мотором. Среди ревущих волн, как и в одиночных окопах на передовой, атеистов не бывает.

Скитоначальник Авель стоял у кряжистой сосны с изувеченной ветрами кроной и всматривался в серую, начинающую закипать кромку слияния воды и неба. Невысокая, крепко сколоченная фигура, обветренное лицо аскета, длинная седеющая борода, подпирающая пытливые, с легким азиатским прищуром живые серые глаза, большой морской бинокль на груди делали его похожим на предводителя разбойников, но старый суконный подрясник, поверх которого была надета длиннополая стеганая безрукавка, да потертая скуфейка на голове выдавали его принадлежность к духовному сословию. Иеромонах поднял к глазам бинокль, казалось, окуляры вросли в глазные впадины, губы шептали молитву, и вот, усиленная оптикой на темном фоне большого соседнего острова, вынырнула продолговатая черная точка. Окруженная белыми облачками волн, она постепенно росла.

«Ну, слава Богу», — с облегчением вздохнул священник и, опуская бинокль, широко перекрестился.

Прошло еще добрых минут сорок, прежде чем вконец измотанная волнами лодка кое-как дотянула до жалобно скрипящего и грозящего рассыпаться по дощечкам причала. Из крохотной деревянной рубки на корме с трудом выбрался бородатый человек и, неуверенно ступая по настилу, покачиваясь, как пьяный, из стороны в сторону, стал помогать иеромонаху затаскивать свою длинноносую посудину в искусственную бухточку, а потом и на берег. Немного передохнув, оба принялись за разгрузку, и еще засветло все было перенесено к кельям и погребу.

— Я, отче, много не грузил, боялся как бы не опрокинуться.

— Ничего, думаю, до ледостава хватит, — вытирая взмокший лоб рукавом, отозвался батюшка. Голос у него был тихий, внятный, слегка хрипловатый. — Главное, лекарства привез, теперь, думаю, дела у нашего Андрюши веселее пойдут.

— Я уж, батюшка, Пилюлькина так застращал вами, что он на лучшие таблетки раскошелился, и все не наши, импортные.

Управившись по хозяйству, они присели передохнуть на лавку у крохотной избушки в два небольших окна. На западе развиднелось, и сквозь редеющие облака узкой ярко-белой полоской показался закат. С востока, косматясь, медленно двигался ночной колючий мрак, впереди которого полз промозглый зимний холод.

Андрей, келейник отца Авеля, простудился, искупавшись в прошлую среду в студеной Ладоге. После обеда он затеял рыбалку, и хотя в это время рыба по всем правилам не должна была ловиться, молодой послушник за какие-то полтора часа умудрился натаскать почти полведра окуньков, несколько судачков и даже одного упитанного сига. Поднялся холодный ветер, камни моментально обморозило, и он со всего маху, поскользнувшись, шлепнулся в воду. Сломал спиннинг, весь промок, благо хоть мешок с рыбой не потерял.

Все медицинские ухищрения батюшки больших результатов не дали, простуда брала свое, поднялся жар. Надо было плыть в монастырь за лекарствами или везти туда больного. Сергей, третий насельник скита, главный мореход и капитан видавшей виды, но пока крепкой длинной лодки по имени «Дора», рисковать еще одной жизнью наотрез отказался и, как рассвело, уплыл один.

Авель весь день провел в молитве. Рация, как назло, враждебно трещала, хрипела какими-то потусторонними голосами, передавала штормовые предупреждения, горланила песни, материлась, и казалось, того и гляди вовсе развалится от переполнявшей эфир мерзости.