Бернхард Шлинк - Три дня

«Какой ужас! — подумал Хеннер. — Сын взялся судить родного отца! Правый сын и неправый отец. Сын, который находит прибежище в яростном обличительстве, и отец, отгородившийся упрямым молчанием. Сын, не желающий признавать, как ему горько, и отец, не желающий показать свою беспомощность. К чему же это приведет? Что делать им обоим? Что нам делать?»

Напротив него сидела Карин, и он видел по ее выражению, что она тоже считает ужасным то, что происходит у нее на глазах, и тоже не знает, как тут быть. Наконец она все же сделала попытку:

— Я могу себе представить…

— Нет, вы ничего такого не можете себе представить! Представить, каково это, когда у тебя убивают твою мать или отца или когда твой отец — убийца. Тем более этого не может представить себе мой отец. Он не хочет представлять. Вы думаете, он написал нам, когда мама покончила с собой? Или поздравил меня с окончанием школы? Или с поступлением в университет? Думаете, я получил хоть одно письмо от отца?

— Я очень вам сочувствую. Ваш отец просто не мог вам написать. Он в это время…

— Но я же писал ему. — Йорг пришел в страшное волнение. — Я посылал ему из тюрьмы письма и открытки, но мне их возвращали обратно, и тогда я перестал. Я писал ему.

— И о чем же ты писал, интересно знать?

— Да откуда же мне теперь помнить? Ведь с тех пор прошло двадцать лет. Мне кажется, я объяснял тебе, почему я не с тобой, а сижу в тюрьме. Я писал об угнетении, царящем в мире, и о борьбе, которую мы ведем, и о жертвах, которые приходится во имя нее приносить. Да я же… Ну что, по-твоему, я должен был тебе писать?

Фердинанд по-прежнему смотрел на Йорга с выражением крайнего презрения:

— Я не верю ни одному твоему слову. Все, что тебе неугодно, ты выбрасываешь из памяти и придумываешь то, что хотел бы в ней держать. Очевидно, в убийстве председателя ты сыграл такую омерзительную роль, что не смог вынести этих воспоминаний. И то, что родной сын тебя нисколько не интересовал, тоже было тебе неприятно, или в глазах твоих друзей это было такой подлостью, что тебе потребовалось преподнести им какую-нибудь ложь. Ты…

Фердинанд прервал свою речь; ему не хотелось произносить, кто такой его отец. Не захотел назвать его скотиной? Не захотел говорить о людях так, как говорил о них его отец?

Он продолжал:

— Мою мать ты тоже убил. Не своими руками. Но ты ее убил. Когда она влюбилась в тебя и вы сделали меня… Она вложила в это все сердце и всю свою жизнь, такая уж она была! Так говорят все, кто знал ее, и не пытайся убедить меня, будто бы ты этого не знал!

Он мучительно старался удержаться от слез. Перед этим отцом и его друзьями он не допустит такой слабости! Голос его не дрогнул:

— Но ты, наверное, скажешь мне то же самое: ты ничего не знал или знал, да не помнишь. Ты забыл, как оно было. Или ты скажешь мне, что с тобой она не могла быть счастлива? Что, бросив ее, не пожелав с ней остаться, ты предотвратил нечто еще худшее?

На этом его силы кончились, он встал и удалился в темноту ночного парка. Помедлив секунду, поднялась Карин.

— Не надо, — сказала Дорле.

Она тоже встала и вышла следом за ним.

«Если не знаменитого террориста, то хотя бы его сына», — подумал Хеннер и тотчас же устыдился. Может быть, он не до конца разглядел, что заложено в этой девочке. От сынка ему было не по себе. Чем дольше он слушал его, тем больше непримиримость сына напоминала ему былую непримиримость отца, и ему подумалось: вот так-то беда и передается из поколения в поколение.

Когда Дорле вышла в парк, путь ей еще освещал отблеск горевших в салоне свечей. Но, пройдя несколько шагов, она очутилась в полной темноте. Девушка медленно продолжала идти, определяя на ощупь, где начинается гуща ветвей и листвы, а где проходит дорожка, и прислушивалась, стараясь уловить шаги Фердинанда. Затем прямо перед носом у нее хрустнула ветка, и ее шарящие руки наткнулись на Фердинанда. Он недалеко ушел в потемках.

— Мы пойдем к скамейке у ручья, — прошептала она и взяла его за руку, — надо дойти до конца дорожки, а затем повернуть направо.

Он не сказал ничего, но руку не выдернул. Она повела его. Некоторое время они брели, но, благополучно пройдя несколько шагов, либо тот, либо другая спотыкались, и тогда либо она поддерживала его, либо он ее, наконец они остановились близко друг к другу, чтобы сориентироваться. Их глаза уже привыкли к темноте, и, когда с террасы до них перестали доноситься разговоры, их уши стали улавливать звуки леса: пение птички, крик совы, шум ветра в листве.