Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Лицо у Егорова сделалось разнеженным, глаза умаслились. Взгляд его устремился куда-то за стены сарая – он будто уже видел себя дома, в кругу семьи.

– Меньшому моему, Кольке, семь сполнилось, – сказал он. – Я уходил, он ищ совсем маляткой был, несмышленый, а теперь жинка пишет, ей и по дому, и на работе подсобляет… Лошадьми правит, и дрова поколет, и все, что надо, – как взаправдашний мужик…

– А мне вот и прийти некуда… – сумрачно, с откровенной завистью к радости Егорова, даже как-то задетый ею, сказал солдат с железными зубами. – Наш район под немцами был, четыре раза фронт перекатывался. У нас в селе полтыщи дворов стояло, а теперь одни головешки. В газете даже фотографию печатали под названием «Зверства немецких оккупантов», я видал. Жинка пишет – землянку покопала, ютится в ней с детишками. Имущество, какое было, все погорело. Голые, босые… Только чугунки да ухваты остались…

– Приедешь – построишься, – с легкой душою сказал танкист.

– Думаешь, это так – раз-два и вот тебе хата? Полстраны в развалинах, с матерьялом-то, знаешь, как будет? Лесу или, скажем, кровли, гвоздей – где все такое по нашей разрухе достать? Это теперь на долгие года…

– Фронтовикам и которые от немцев пострадали – привилегию сделают. Обязательно.

– Конечно, сделают! – горячо поддержал танкиста и Егоров. – Как же это не сделать? Люди воевали, воевали, вон сколько у тебя медалей, полна грудь, да чтоб особых правов опосля не дать? Я так считаю, которые на войне были, а особо тем, которые увечные остались, – инвалиды или просто раненые, – им посля войны нужно особый почет установить. Из благодарности всего народа. Скрозь какие муки ведь шли, какие жертвы несли, кровь какую пролили, как себя клали! Страна наша сильная, Германию одолела и от почета не обеднеет. А людям будет по заслуге и приятно: от правительства и народа уважение… Я так считаю, – заговорил он, как о не раз обдуманном, заветном, лежавшем на сердце, – колхозникам, которые на фронте были, у кого в семье погибшие есть – муж или там сын, зять, член семьи, словом, – с этих надо налоговое обложение снять. Это будет справедливость. А то ведь откуда ж колхознику набраться? Самому чем жить? Кабы еще в колхозе платили, а то одни палочки. Только огород и кормит. А много ль с того огороду прибытку? Если к тому же семья, скажем, пять, а то и семь-восемь душ?

– Это еще полдела, если привилегию сделают. Ну, запишут ее на бумагу. Мало ли чего на бумаге можно насулить? – перебил солдат с железными зубами. Прожекты Егорова не увели его от думы, на которой он был сосредоточен. – Главное, что промышленность наша вся на военный лад настроена. Пока-то ее перестроят, пока-то на мирную жизнь начнет продукцию выдавать. Первым делом, конешно, возьмутся города восстанавливать, а их сколько побито? Считать не пересчитать! Где же там деревне чего дождаться? Как она была, так и будет на подножном корму…

– Зато вы, я гляжу, уже перестроились! – весело и беззлобно, во все зубы усмехнулся танкист, глядя на Егорова и его соседа. – А вот я так еще хочу в Берлин на танке въехать!

– И без тебя въедут, – сказал Егоров.

– Может, и въедут. Да мне без этого нельзя.

– Почему ж так?

– А так… – опять усмехнулся танкист, чуть загадочно, будто прятал про себя какой-то секрет. – Чтоб уж до конца исполнить. Был в Сталинграде, дошел до Берлина…

– Ты сначала из госпиталя выйди.

– А что госпиталь? Я в них уже три раза был. И два раза убегал. Подправят малость, я тут же – атанда, и обратно в свою часть. Наша часть знаменитая, краснознаменная. Знаешь, какая у нас братва? А кто у нас командир – знаешь?

– Для меня теперь командиры – кто белый халат носит, – усмехнулся Егоров.

– Нет, ты про полковника Жукова слышал?

– Генерал есть Жуков.

– Да не генерал. Генерал – то само собой, а то полковник. Командир нашей танковой бригады.

– Нет, не слыхал.

– Чудило ты костромское! Его же весь фронт знает!

– А ты какое? – взгорячился Егоров. – Муромское? Или рязанское?

Наверное, перебранка пошла бы дальше, уж очень обиженным стало лицо у Егорова, но снаружи, совсем близко от сарая, захлопали скорострельные зенитные пушчонки, часто-часто, вперебой, с завыванием уносящихся в небо снарядов – как палят только в случаях, когда зенитчики видят цель ясно, отчетливо и она в пределах их досягаемости. На какую-то секунду сквозь бешеную, ожесточенную пальбу прорвалось низкое, басовое гудение «юнкерсов».

– Опять рыщут… – сказал Егоров с тоскливым выражением глаз. – Ох, этот гуд их проклятый! По гроб жизни буду его помнить…