Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Это были не его дом и не его семья, и потому, что это было так, что здесь он был чужим, только острее, до мучительной боли чувствовалось ему, какое великое счастье все это иметь и как нужно это человеку!..

Проницательные, полные мягкого доброго света глаза Галины, казалось, все понимали и видели в нем всю смуту, всю тоску его души. Ее взгляд как бы обнажал его, все то сокровенное, что не хотелось показывать. Ему было неловко, стыдно за свою немужскую слабость и вместе с тем хорошо – от этих теплых глаз, от ее безмолвного понимания…

* * *

– Ты прямо из госпиталя? – спросила Галина.

Андрей, затягиваясь махорочным дымом, кивнул.

– А где лежал?

– В Алма-Ате.

– В Казахстане?

– Да, повидал и Казахстан…

– У, как далеко!.. Сколько ж оттуда ехать?

– Двенадцать суток.

– Трудно, поди, сейчас?

– Не легко. В поездах битком – военные, из эвакуации возвращаются… Добирался как придется: товарняком, на платформах. Сюда вот – на крыше…

– Там, наверное, тепло? – подумав о чем-то, спросила Галина.

– Где?

– Где ты был.

– Тепло.

– Зима бывает?

– Недолгая.

– А у нас!.. – вздохнула Галина. – Не дай бог опять как прошлогодняя, когда мы в деревне жили… Мороз до сорока доходил. Ни одежи, ни обувки. Все тут кинули. А жили в баньке, крыша светится. И топить нечем. Пойдем с мамой коровий помет за стадом собирать, ноги тряпками обмотаем, веревками обвяжем. Мама себе все пальцы поморозила…

На лице ее, как тогда, когда она рассказывала про хождение за водой к речке через весь город, опять появилась странная полуулыбка, так не вязавшаяся со смыслом ее слов, – какое-то удивление перед тем, что оказалось возможным вынести, удивление беспредельностью человеческих жизненных сил.

– Ты лейтенант? – спросила Галина, разглядывая на плечах Андрея выгоревшие, с потускневшей окантовкой погоны.

– Как видишь…

– Ордена… «Звездочка», «Знамя»… А это?

– Это медаль… За Сталинград.

– Ты и там был?

– Пришлось…

– Служил в пехоте?

– Вначале в авиации. Пока здоровьем годился.

– Да, я помню… Когда тебя призвали, твоя мама говорила, что в летное училище.

– А ты помнишь мою маму?

– Очень хорошо. Я ведь к ней в библиотеку ходила за книжками. Я даже помню, – вдруг сказала она, словно признаваясь в чем-то, что надо было бы скрывать, – как ты уезжал в армию. У военкомата вас построили, с чемоданчиками, стриженых, и повели. На станцию. А я следом шла, смотрела…

– Первого июля… – сказал Андрей, вспоминая тот далекий день, вокзальную площадь, набитую мобилизованными, провожавшими, пестро вымазанные охрой для маскировки вагоны, в которые их погрузили.

– А ты меня не видел, – сказала Галина. – Ты… – Она помедлила, очевидно колеблясь: говорить или нет. И потом докончила, явно не так, как хотела сначала: – Ты вообще нас не замечал, девчонок…

Андрей курил, щурясь, следя, как перед его лицом клубится, подымается вверх табачный дым.

– Что ж теперь будешь делать?

– Не знаю… – подумав, откровенно признался Андрей.

– Ничего, поступишь работать, учиться. Куда-нибудь на вечернее. Многие так делают. Не пропадешь! – уверенно и серьезно закончила Галина, будто не Андрей, а она была старше и опытней и лучше понимала, как надо теперь ему строить жизнь.

Андрей усмехнулся – над тем, как быстро и просто Галина решила его судьбу…

* * *

Он долго следил за причудливо выгибавшейся дымной прядью.

Там, на фронте, он все время шел как бы по краю, изо дня в день, из часа в час, и так легко было соскользнуть – на половине вздоха, на полуслове… Миг – и вот его уже нет, исчезновение еще одной короткой жизни в водовороте войны, никого бы не удивившее, замеченное немногими и быстро заслоненное новыми смертями и новыми событиями. Будни войны… Они требовали мужества, выдержки, крепких нервов.

Кажется, он сумел этому научиться. Без холодка на сердце слышать посвист пуль, за пять минут до атаки твердыми пальцами, не просыпав ни крошки махорки, свернуть в окопе папиросу, первым шагнуть вперед… И даже когда казалось: всё, он подошел к своей последней черте – и тогда самообладание не изменяло ему.

А сколько их было – этих мгновений, и минут, и долгих, томительных часов, когда не только сознанием, но всем существом своим он ощущал эту последнюю, роковую черту. В июле сорок второго он горел в бомбардировщике, машина разваливалась, а до земли оставались метры, высоты уже не хватало, чтобы воздух успел надуть парашют. Это просто чудо, что, когда он вывалился из люка и рванул кольцо, и засвистел ветер, и понеслась, приближаясь, земля, внизу оказался глубокий, с отвесными склонами овраг. Немцы искали его потом, и, стиснув в потной руке пистолет, ловя слухом голоса, он лихорадочно старался припомнить, сколько в магазине патронов, чтобы не ошибиться, когда придется стрелять, и оставить один себе…