Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

– Я ж не говорю, что шпионов совсем нету. Конечно, они есть, а только это чудно как-то…

– Чего же тут для тебя чудного? – сказал Чурсин, опять снисходительно-насмешливо, как бы продолжая удивляться наивности Игоря.

– Да всё. Ну, хотя бы – чего эта шпионка на базаре делала? Чего она могла там вызнать? Подумаешь, какой объект – базар! И как могли ее там распознать? По каким признакам? Там тысячи народу, поди-ка угадай!

– Значит, распознали, не все олухи. А насчет того, чего она там делала – так это у тебя просто соображения нет. Для шпионов базар – самое лакомое место. Народ с разных концов, у иных языки во рту не держатся, болтают, не думаючи, все подряд, а шпион слушает да на ус накручивает. Вот такой, как ты, сболтнет чего по глупости, а шпион военную тайну и вызнал!

Чурсин говорил неторопливо, он как бы одалживал Игоря своим знанием, своим проницательным пониманием той истинной стороны явлений, что скрыта от тех, кто молод, неопытен и не умеет думать. В паузах между фразами он прикладывал к губам мундштук, пуская едкий махорочный дымок. Худые, обвислые, в складках и седом ворсе щеки его при каждой затяжке втягивались ямками, острее обозначая костистые скулы.

– Ну, допустим, из разговоров действительно можно что-то узнать. Но какие там особые разговоры на базаре? Про что? Почем пуд картошки? Где дождик прошел? Кому повестка на призыв пришла?

– Во-во! А это разве не тайна, как мобилизация идет? Да и про дождик. Эти сведения им тоже нужны, по таким сведениям они свои планы подправляют.

– Даже не смешно! – с презрительностью фыркнул Игорь. – Планы! Очень важно для их планов, что третьего дня пополудни в деревне, скажем, Борки дождь капусту полил…

– Молод ты, парень, молод… Мало еще на свете пожил. И мозгой шевелить не научился… – как бы итожа, тоном полного осуждения заметил Чурсин.

– Нет, все-таки – как же это можно на базаре шпиона распознать? – не сдавался Игорь. Мысль и сомнение его работали: там, в куче, когда говорили старшие, он молчал и слушал, но сейчас, не скованный присутствием большого числа взрослых, он непременно хотел разобрать все по косточкам, проанализировать и взвесить – что правда, а что выдумка, досужая болтовня легковерных людей, падких на всякие слухи, которых всегда было много вокруг, а с началом войны наплодилось совсем в невероятном количестве. Ведь несколько дней назад утверждали даже, что немцы десант на узловую станцию Лиски сбросили. А потом, как оказалось, в Лисках в этот же день тоже был слух о десанте, но только говорилось, что сбросили его на город.

– Заладил, чисто попугай – как да как! На такие дела особые люди поставлены. Они знают – как! – вскипел Чурсин, уже всерьез раздраженный Игорем, его пытливостью.

Чурсин был человеком, что свои мнения составляют из готового, с полною во все верою, и его всегда сердили, раздражали такие вот, вроде Игоря, строптивцы, которые дерзают сомневаться, рассуждать. Выпендриваются – а чего? Умней всех хотят быть? Умней всех не станешь…

– И передатчиков таких нет, чтоб из ридикюля – и на тыщу километров… – сказал Игорь, помолчав с полминуты. – Лёнич, ведь правда нет? Лёнич! – окликнул он Говорушенко.

Ленька не был мыслителем и аналитиком, как Игорь, он был человеком действия. В школе из кружков предпочитал секцию бокса, в книги заглядывал редко – и то лишь из одних приключений, рассуждения, тем более отвлеченные, его совершенно не интересовали.

Сейчас действий не было никаких, и Ленька, пожевав хлеба, который сунула ему в карман мать, когда он уходил из дома, просто тихо существовал, сжавшись в комок на глине; колени его, обхваченные руками, были подтянуты к самому подбородку, склоненная набок светловолосая Ленькина голова белела в сумраке, точно пук льняной кудели.

– Гнилушенко, ты того, бодрей! Спать дома будешь, – скрипуче сказал Чурсин, воспользовавшись поводом проявить свое старшинство.

– А я и не сплю… – распрямляясь, отозвался Ленька грубовато, с вызовом, как всегда отзывался в школе на замечания.

– Он Говорушенко, – поправил Игорь.

– Не сплю, а только сон вижу… – язвительно подразнил Чурсин. К Леньке он испытывал еще меньше доброты, чем к Игорю, – так его настраивал тот против себя своими свободными манерами, расклешенными штанами и особенно привычкою цыкать сквозь зубы.

Луна выпросталась из вязкой мути над горизонтом, гасившей ее свет, и, загоревшись ярче, осветленно, повисла над землей геометрически ровным кругом – светло-оранжевая, в рябинах своих кратеров и цирков. Ее низкий стелющийся свет растекся по пустырю, розовато его окрасив; смутно заблестела сухая жесткая трава вокруг, глиняный вал вдоль траншеи отбросил неровную, зубчатую тень.