Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

1978 г.

Перегруженная людьми полуторка долго петляла по колдобинам и ухабам городского предместья, проседая кузовом так, что днище стукалось о колеса. Наконец, отдалившись от города, сползла в неглубокий замусоренный яр. Пожилые горожане и юнцы допризывники, ученики последних школьных классов, впритык друг к другу теснившиеся в кузове и представлявшие взвод городских ополченцев, довольные, что неудобная езда кончилась, оживленно высыпали на землю.

День был на исходе, багровое солнце висело низко, в яру лежала тусклая тень.

– Стро-о-ойся! – пропел комвзвода Яценко.

Ополченцы, уже приученные к строю, засуетились, ровняя ряды.

Расправив грудь, черноусый, некрупного сложения Яценко, один из всего взвода в зеленом форменном обмундировании и сапогах, прошел вдоль строя, – совсем Чапай в начальных кадрах фильма.

– Отъезжай! – махнул он рукой шоферу. По соображениям бдительности шоферу не полагалось знать, что будет дальше.

Грузовик, с белыми диагональными полосами на бортах, обозначавшими, что он принадлежит городской почте, со скрипом и скрежетом пополз из яра. Оглядевшись по сторонам, все из той же бдительности – нет ли случайно посторонних, – Яценко объявил, какова на сегодня боевая задача ополченцев.

Каждую ночь, с тех пор как началась война и в городе для самообороны спешно сформировали из гражданского населения полк, ополченцы выполняли какую-либо службу: охраняли железнодорожные мосты, водокачки, склады или патрулировали на пригородных дорогах, проверяли документы у всех проходящих и проезжающих.

Сегодня задача была особого рода: предстояло рассыпаться мелкими группками по пригородной местности, затаиться в кустах, в ложбинках и, не смыкая глаз, всю ночь до рассвета наблюдать – на случай, если появятся неприятельские самолеты и вражеские лазутчики станут подавать им с земли сигналы ракетами, фонариками, кострами или еще какими средствами.

Задание удивило ополченцев. Фронт находился далеко, над городом еще не появлялся ни один вражеский самолет. Но Яценко был серьезен, полон воинственной решительности – как будто знал еще что-то сверх того, что изложил взводу, и все то, о чем он говорил, не только могло произойти, но непременно, обязательно должно было произойти нынешней ночью.

Боевой настрой Яценко передался взводу. Все невольно подобрались, подтянулись и почувствовали себя и впрямь военными людьми – куда больше, чем во все предыдущие дни…

До сумерек ополченцы просидели в яру. Разговаривали шепотом, курили по очереди, разгоняя дым руками, – чтоб не подымался над яром и не выдал ракетчикам, что против них готовится засада.

Ночь подступала медленно, неохотно. Но все же лиловая мгла на пригородных пустырях густела, и когда окраинные домики, до которых было с полверсты, скрылись во мгле, Яценко повел ополченцев на посты. Он юрко семенил сбоку взвода, все в нем было чуть преувеличено, чуть больше меры – и его боевой дух, боевой настрой и его бодрость, подвижность и командирские интонации голоса. В молодые годы, где-то вскоре после гражданской, он служил в Красной Армии, навек остался армейцем, и теперь для него было нечто вроде возвращения в молодость, к самой лучшей своей, самой памятной жизненной поре, когда он чувствовал себя значительным и нужным, при большом, настоящем деле, а не так, как потом, в роли товароведа на торговой базе, где без малого двадцать лет промелькнули для него как один тусклый день…

Шли ходко, рысцой. Задние, малорослые, почти бежали. Взвод убывал, оставляя через каждые триста-четыреста шагов по два, по три человека.

Путь пересекла траншея с отвалами рыжей глины на краях и цементными, в полчеловеческого роста поперечником, трубами вдоль всего ее хода, приготовленными для укладки. Траншея тянулась из города и пропадала где-то в сумеречном тумане пригородных полей.

Все было свежим, будто землекопы и мастера только-только ушли отсюда, – и не слежавшаяся еще, не притрушенная пылью глина, и следы лопат на стенках траншеи, следы подошв и каблуков на ее дне, окурки папирос и цигарок. На светлом гладком цементе труб темнели отпечатки ладоней, и казалось просто неправдоподобным, что мастера, творившие эту работу, все до единого уже в дальней дали от дела рук своих, а иные, быть может, уже лежат, присыпанные такою же вот влажною глиною, и никогда сюда не вернутся…

– Чурсин, Панков, Говорушенко! – назвал на ходу Яценко.