Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

На другой день они доехали до Константинова, провели в нем и его окрестностях несколько дней. Потом товарищ потянул Коровина во Владимир, в Суздаль, в Ростов Великий, до которых было недалеко. Вместо недели они провели в поездке вдвое больше. Коровин вернулся с массою этюдов, разнообразных впечатлений. Но все они при всей пестроте и разнородности сливались в нечто единое, чему было название из одного слова – Россия… И самым, пожалуй, незабываемым среди всего, что он видел, ощутил, привез с собою, были те ночные голоса на Куликовом поле…

Приехав, Коровин накинулся на книги, летописи, бросился в отечественную историю, как иные бросаются в запой, удивляясь, как мог он жить раньше, считать себя русским и так слабо, поверхностно, лишь малыми разрозненными обрывками знать прошлое, старину. В нем кипела даже обида на учителей, учивших его в детстве, юности, – что же они в свое время не объяснили, не растолковали, как это необходимо, не вбили в голову, в сердце, что, не имея внутри себя того, что зовется национальным, человек не может быть по-настоящему личностью, гражданином, сыном страны и народа, а есть просто безродная человеко-единица, не сознающая своего истинного места в пространстве и во времени, выпавшей роли и своего обязательного долга, который есть у каждого перед прошлым и будущим.

С ним стали происходить превращения, которых он от себя никак не ожидал. Вдруг расширились и умножились его способности и появились такие, каких не было: прежде он ничего не мог сделать без натуры, а теперь он получил возможность совершенно явственно видеть далекое, давнее, как будто все это уже было им когда-то видено своими глазами, – даже утренний туман на Куликовом поле восьмого сентября, когда русские и татарские полки стали строиться друг против друга, как он колыхался, плыл густыми волнами и кутал землю, и как вдруг ударило вырвавшееся из этой мглы солнце в русские хоругви и знамена и зажгло их, сделало огненными глаза Спасителя, которого несло над собой русское воинство… Точно это происходило в его собственной биографии – были для него те страшные, мучительные часы, когда, скрытые от татар, стояли и томились в густом тенистом лесу полки, оставленные в засаде, для решительного конца, когда уже не станет других сил, а на поле уже лежали мертвый на мертвом, вся пешая русская рать – как скошенное сено: отцы, братья, сродники тех, кто выжидал. Будто находясь тут же, среди этих воинов, видел Коровин, как ходил взад-вперед в железе доспехов могучий, теряющий терпение князь Владимир Андреевич, слышал его разговор с московским воеводой Волынским-Боброком:

– Что ж мы медлим, гляди, ведь уже все полки христианские лежат мертвы…

А Боброк, у которого сердце так же горячо стучало от горя и жажды мщения, сдерживал князя и себя:

– Погоди, еще не пора… В самое лицо ветер, несет стрелы татарские, а русские долетать не будут…

– Одолевают ведь татары!

– Погоди, князь, погоди… Меняется ветер… Переменится вовсе – вот тут мы и ударим…

Коровина поражало, что ото всей той массы воинов, что вышли на решительную схватку с иноземцами, чтобы навсегда сбросить с Руси ненавистное ярмо, летописи и сказания донесли лишь два-три десятка имен, ничтожнейшую часть, а все остальные – навсегда забыты, потеряны, и никакими усилиями их уже не воскресить. Он ощущал это как вину истории, потомков. На Куликовом поле бились не только за себя, за своих жен и детей, бесстрашные те бойцы вырывали у врагов для России ее будущее на столетия вперед, бились за наши нынешние дни тоже. И – ни одного зримого образа, чтобы мог взглянуть счастливый потомок, какими же они были, эти далекие предки, что добывали свободу и для нас…

Но Коровин их видел, они теснились вокруг него, лица эти были в его глазах днями и ночами, и он судорожно чернил картоны крошащимся углем, швырял на холсты краски с широких кистей, торопясь запечатлеть то, что было в его внутреннем зрении, рвалось наружу.

Ему долго не давался князь Дмитрий. Летопись о нем говорила: «Бяше крепок и мужествен, телом велик и широк, и плечист, и чреват вельми, и тяжек собою, брадою ж и власы черен, взором же дивен зело…»

Забракованные наброски загромождали уже все углы мастерской. Коровин делал эскизы снова и снова – и отшвыривал в груду негодных. Нет, не Дмитрий!.. Без подписи не угадаешь, а нужно, чтобы его узнавали без пояснений, сразу, мгновенно, по облику, взгляду…

Однажды из окна своей студии Коровин увидел: во двор въехал экскаватор, стал копать какую-то траншею. Экскаватором управлял дюжий верзила с нахмуренным лицом, небритым, должно быть, вторую неделю. Экскаватор грохотал, послушный движениям его рук, лежащих на рычагах, сила машины казалась его собственной, ковш, загребавший сразу по кубометру земли, продолжением его рук. Казалось так потому, что в самом экскаваторщике было немало силенки: плечи распирали телогрейку, ручищи были могучи и велики и так широки измазанные черным машинным маслом ладони, что, мнилось, он и ладонями мог бы поднять столько земли, сколько поднимал ее зубастый стальной ковш.