Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Все, кто был у входа в подвал, при появлении немцев точно окаменели или лишились ног, никто даже не двинулся, чтобы скрыться в доме или подвале, хотя время на это было, немцы подходили медленно.

Я впервые видела глаза не наших, чужестранных людей, и они меня поразили совсем другим выражением. Если бы переодеть этих немцев в русскую одежду и поставить среди русских – то и тогда глаза бы их выдали, их можно было бы сразу узнать – настолько иными были они как люди и совсем по-иному смотрели. Настороженный, враждебный холод льдисто светился в их блеклых, голубоватых глазах. Одно лишь беглое касание такого взгляда – и все мое существо ощутило, что на жалость и пощаду рассчитывать нельзя, так же молниеносно и ловко они убьют любого из нас, как убили Тобика и больше даже не посмотрели на него.

Немцы зорко обшарили глазами весь наш дом снизу доверху, все его окна, оглядели сад; один подошел к ступеням подвала, поглядел в черноту за дверным проемом. Немцы перекинулись какими-то фразами, вероятно, их интересовало, кто находится в подвале.

– Рус солдат? – спросил немец, указывая рукою вниз.

– Нет, нет русских солдат, – ответило сразу несколько женских голосов. – Только мы – женщины. Бабы и дети. Киндер.

Немец кивнул. Спускаться во тьму подвала никто из них не решился. К тому же их внимание привлек старик в белой панаме и белых парусиновых брюках. Он был не из нашего дома, просто с улицы, с дальнего ее конца, у реки, никто из наших жильцов его не знал, а мы, дети, видели его раньше лишь изредка, шаркающей походкой проходящим мимо. В подвале он обосновался хозяйственно, лучше многих, занял хорошее, сухое место, с ним была керосиновая лампа, бидончик с питьевой водой, которой он ни с кем не делился, базарная кошелка с припасами; порывшись в кошелке, пошуршав бумагой, он частенько хрустел сухариками; видно, их было много, потому что сколько он их ни хрупал, а все они у него не кончались. Засветив лампу, старик даже читал в подвале. Однажды кто-то разглядел, что он читает: учебник немецкого языка.

– Учите немецкий? – спросили его с удивлением.

– А что же в этом удивительного? – спокойно ответил старик. – Теперь потребуется, никуда от этого не денешься…

Он единственный, кажется, не имел страха перед немцами, каким были объяты другие, и когда кто-нибудь выражал свою боязнь вслух, с насмешкою над такими паническими настроениями разубеждал: вовсе они не доисторические гунны, это преувеличение, немцы народ европейский, культурный, строгого воспитания. У них все дети с пеленок «гутен морген» и «гутен таг» взрослым говорят, девочки приседают. А у наших детей почтения к старшим совсем нет, в них даже это не воспитывают…

У старика с поясного ремня сбегала в маленький карманчик серебряная часовая цепочка, и тот большеносый, с острым подбородком немец, что убил Тобика и смотрел в подвал, заметил эту цепочку. Показывая на нее сотоварищам, он что-то сказал; среди его слов мелькнуло «ур» – часы.

Старик в панаме, следивший за немцами с готовностью в своем дряблом, исчерченном красными жилочками лице немедленно им услужить, если они явят какое-либо желание, видимо, решил, что немцы хотят узнать, который час. Он торопливо вынул часы, нажал на кнопочку, открывая серебряную крышку.

– О, гут, гут! – одобрительно сказал немец, глядя на часы.

Они были старинные, толстые, добрый фунт серебра; такие назывались «луковицами». Немец протянул волосатую руку с черно-синими ногтями, оторвал часы от цепочки, подкинул их на ладони, одобрительно взвешивая, и опустил в широкий карман своего френча.

Немцы внимательно оглядели все, что пеклось и варилось на тлеющих угольях костра, увидели бутылку с подсолнечным маслом. Один из них ее понюхал, сморщил нос, поставил бутылку обратно – качество масла не понравилось. А то бы, вероятно, они ее взяли – так же просто, как часы у старика.

Немцы повернулись, пошли к воротам, все так же осторожно поглядывая по сторонам, на соседние заборы, кусты сирени.

Мне страшно хотелось съязвить что-нибудь старику в панаме, но это сделала одна из женщин из нашего дома – еще даже немцы не вышли из ворот:

– Что ж вы язык свой проглотили? Учили, учили – и молчок? Надо было «данке» сказать или как там по-ихнему «спасибо» – что они часы у вас стибрили. Они же культурные – и вы бы культурненько…

Старик в панаме растерянно моргал, у него даже слов не было отругнуться.

Не один наш дом переселился и проводил дни и ночи в подвале, вообще на всех улицах жители сидели по щелям, выкопанным в земле, в сарайных погребах или домовых подвалах, наведываясь в свои квартиры лишь за самым необходимым. Жизнь стала пещерной, с масляными каганцами, когда наверху день и свет солнца, с постоянной заботой о воде, как бы подольше растянуть ее запасы, чтобы не идти на реку под пули. Еще страшнее пуль там мертвецы, лежащие по всему берегу, раздутые гниением, издающие такой смрад, что достаточно одного вдоха – и кружится голова, тошнота подкатывает к горлу.