Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

А теперь эта возвратившаяся страсть вдруг опять забрала его со всею силой. Тем более, что все было реально, осуществимо: он опять ничем не связан, по сути дела – один, как в юности, волен распоряжаться собой; уж какое-нибудь, но место ему в лесу найдется.

Его даже залихорадило от этих своих раздумий. Один голос внутри него, скептический, старого, усталого человека, говорил: брось, не такие твои годы, чтобы так поступать, а другой, энергичный, решительный, еще сохранившийся в нем, заглушая первый и настойчиво подталкивая Климова, повторял: не трусь, еще не поздно! Может, впереди как раз самое лучшее во всей твоей жизни… Теперь – или никогда! Теперь – или уже совсем, совсем никогда!..

Он вспомнил, ведь у него и знакомый есть, через которого можно все это устроить, учились в одной школе. Правда, потом встречались редко, но не мог он начисто забыть Климова. Он тогда тоже хотел поступать в лесной и был более тверд в своем выборе, чём Климов, ему это удалось; столько же, сколько Климов отдал паровым котлам, он в управлении лесного хозяйства, на солидной должности.

– Что, в лесники? – округлил он на Климова глаза, не зная, как его понимать, может, Климов просто шутит – для начала какого-то другого разговора. – Неужели вправду надумал? – все еще до конца не веря, спросил он Климова даже после того, как тот повторил ему, что просьба вполне серьезная, никакая это не шутка. – Ну, если так – я тебя мигом определю. Кадров у нас не хватает, особенно низовых. Но ты правда хочешь, не разыгрываешь меня?

Он встал из-за стола с бронзовым бюстом Морозова, шагнул к карте лесов области, висевшей на стене.

– Вот хотя бы сюда, – ткнул он пальцем в край зеленого пятна. – Этот кордон у нас сейчас пустой. Жил лесник, Максим Рожнов, старый работник. Троих детей тут вырастил. Все просил электросвет провести, скучно без электричества, телевизор не посмотришь. Да далековато линию тянуть, дорого. Выслужил пенсию и рассчитался. А то б и дальше служил. Наши лесники теперь такой народ: чтоб и телевизор, и холодильник, и школа чтоб для детей близко, и магазин хороший, регулярно свежий хлеб, а иначе – не желают на кордонах жить. И зарплата у них, в сравнении, как после войны платили, сейчас почти вдвое, и за величину обхода прибавки, и разные премиальные напридумывали, чтоб только завлечь, и за приживаемость, и за пожарную безопасность, и в домашнем хозяйстве никаких ограничений: скота держи сколько осилишь, огород, сено, дрова, все тебе, пожалуйста, бесплатно. Кажется, чего еще лучше, а все равно не действует, не больно-то сейчас одной материей удержишь, другое, культуру подавай… Ты без телевизора потерпишь? Я почему этот кордон предлагаю – во всем остальном место хорошее. У реки, от железнодорожного полустанка три километра, от деревни – тоже три, в ней продуктовый магазин, аптека, медпункт, школа, клуб с библиотекой, сельсовет. Все услуги, есть с кем пообщаться, в гости сходить. И население порядочное, не так лес воруют, как в других местах…

– Я согласен, – сказал Климов.

Хозяин квартиры, вернувшийся из Барнаула, сурово отнесся к затее Климова.

– Глупость ты творишь!

– Может быть… – не стал спорить Климов. – А может, и нет. Это дело сложное, где глупость, где не глупость… Лес, солнце, чистый воздух… Подправлю здоровье…

– Воздух… А зарплата? А с пенсией как будет?

– Конечно, теряю, но не так уж много. Да так ли уж это важно? Ведь не сто лет еще жить… Еще, может, пенсия и не понадобится…

– Ну, это ты совсем не в ту степь!

– Я трезво смотрю. То и дело про кого-нибудь из своих сверстников слышишь…

Валентина Игнатьевна, когда он пришел домой за вещами, вероятно, тоже была поражена его решением, но скрыла это в себе, не выразила вслух никаких оценок. Он все же стал ее спрашивать. Она пожала плечами, показывая этим жестом, что ей все равно, ее это совсем не касается.

– Дело твое… Тебе там жить.

– Ну, а все-таки?

– Я же сказала – дело твое.

Лицо ее точно закрылось холодной маской. Климов представлял, что будет дома, как поведет себя Валентина Игнатьевна, но пусть бы уж лучше она раскричалась, наговорила вздора, грубостей, чем вот так – решительно отстраниться от него и всей его дальнейшей судьбы.

– Ты собери мне рубашки и носки, – попросил Климов. – Остальное я сам соберу, а это, пожалуйста, глянь, а то возьму что-нибудь не то, нестираное, дырявое…

Валентина Игнатьевна промолчала, и он не понял – молчание ли это согласия или же, наоборот, она и тут предоставляет его самому себе.