Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Мужчина стал скручивать из газетного клочка цигарку и скрутил довольно ловко, быстро, – уже приладился действовать своими обрубленными руками. Как полагается, протянул кисет и гармошечку из газетной бумаги Василию, тот отрицательно покачал головой. Он курил, пока не задохнулся в танке, а с тех пор – не мог, отвык и уже не тянуло.

– Где ж перевозчик-то, может, зря его ждете?

– Не, не зря… У него расписание, он на перевоз каждый час приходит. Народу мало, чего ему тут без толку сидеть. Придет, перевезет, и опять до своего хозяйства. Должон вот-вот быть, давно уже ждем. Да вон, кажись, идет… Нина, глянь, ты зорчей, то вон дядя Степан идет, нет?

– Ага, дядя Степан, – сказала Нина, поглядев на старика с длинным веслом на плече, показавшегося на гребне бугра.

– Ну, значит, сейчас поедем…

– Дядя, можно мне на вашей уточке перышки потрогать? – попросила девочка у Василия. Она всё время поглядывала на утку.

– Конечно, можно. Да ты возьми ее себе!

Василий снял утку с пояса, протянул Нине.

– Как – насовсем? – растерялась она.

– Ну да. Мама из нее тебе супу сварит, а в перышки ты поиграешь…

Девочка обернулась на отца, не зная, что ей делать, принимать ли такой подарок. Мужчина тоже замялся – от непривычки трудового человека брать что-либо даром.

– Это вы напрасно… не надо… Вы старались, добывали… Дома вас, верно, с добычей ждут, свои детки небось есть…

– А это на что? – коснулся Василий ружья. – Принесу и домой.

– Ну тогда я вам заплачу. Я ж с деньгами, пенсию получил…

– Да вы что! – рассмеялся Василий. – Какие деньги! Бери, бери, Нина!

Она не двигалась, и Василий сам вложил в ее ручонки утку.

– Ну, раз так, скажи дяде спасибо… – проговорил Нинин отец в сильном смущении.

– Спасибо! – сказала зардевшаяся девочка. Глазенки ее искрились от радости.

– Счастливо вам! – попрощался Василий.

– И вам счастливо! – Мужчина даже снял с головы облезлую кепку. – Деревня наша Знаменка называется. Случится вам тут опять бродить – заходите в гости, наша хата от края недалече, ее легко узнать, на ней ставенки новые я сладил и топорик на картинке… Молочком вас напоим. Коровы нет, не под силу держать, а козочка есть, доброе молочко дает, по два литра каждый день…

Василий пошел обратно, по самому краю берегового обрыва. Справа от него, чуть ли не рядом, на острых длинных крыльях над водой реяла чайка, высматривая рыбью молодь. Из-под его ног обвалившимися комками земли бухались в реку лягушки; глубоко нырнув, описав под водой круг, возвращались к берегу, выставляли среди ряски, камышиных прутьев бугорки своих глаз, с любопытством смотрели Василию вслед: кто это их вспугнул, так шумно идет по их владениям?

Два раза Василий стрелял по уткам – и оба раза промазал. Оставшиеся два патрона он выстрелил просто в небо – чтобы полностью прикончить боезапас и свою охотничью мороку. Выстрелил и, когда по холмам раскатилось и затихло последнее эхо, пожалел: лучше б отдать эти патроны Кольке, ему это была бы верная пара уток…

Долго, с час, сидел Василий на дырявом дюралевом крыле развалившегося самолета, ободранного теми, кто здесь побывал, так, что остался лишь голый остов. По надписям и табличкам в кабине можно было определить, что самолет – наш, а две его моторные гондолы говорили о том, что был он бомбардировщиком. Наверное, летал в сорок втором на бомбежку к фронту или за фронт, наверное, подбили, тянул на свой аэродром, каких много было в то лето в здешних местах, и недотянул, рухнул на этом лугу. В покоробленных крыльях, смятой кабине с пилотским штурвалом, разбитых циферблатах на приборной доске была чья-то судьба, чьи-то молодые жизни, – не старики ведь летали на таких боевых машинах… Василий вспомнил свой танк, после того «фауста» он больше его не видел, – где-то он сейчас, скорей всего – тоже только груда лома и кто-нибудь, глядя на него, вот так же гадает, чьи жизни, какие судьбы за этим горелым металлом…

В деревню Василий брел неохотно, механически, уже совсем не интересуясь рекой, встречавшимися на пути степными прудочками и низинками с камышовыми зарослями. Что-то оборвалось в нем, он чувствовал уже свою отрешенность ото всего вокруг, и мысли у него были только об одном: как он поедет завтра к себе домой, в город. Подняться надо затемно, чтобы успеть на утренний поезд; пропустишь – другой только вечером. До станции, конечно, пешком, вряд ли в такую рань встретится попутная автомашина…

Он выполнил Ксенину просьбу, вернулся даже позже, чем она говорила, в сумерках. В окнах дома за занавесками тлел желтоватый свет керосиновой лампы. «Родичи», наверное, покинули избу совсем недавно, потому что Ксения была еще в праздничном наряде: белой кофточке из тонкого парашютного шелка, с обнаженными до плеч руками, в синей шевиотовой юбке, туго натянутой на бедрах, лакированных туфлях на невысоких каблуках с блестящими металлическими пряжками. Темные глянцевые косы ее, завитые в кольцо, лежали на затылке тугим узлом.