Отец с матерью налегали на лопаты. Махонький производил уборку. А Остальная шатия-братия жгла ботву. Без костра, от которого не столько огня, сколько горьковатого, ублажающего ноздри дыма, посадочной страды я себе, пожалуй, не представляю. Как не представляю, например, сорванной с ветки антоновки, не источающей аромата. Вообще надо сказать, в детстве и отрочестве обоняние гораздо больше значило для нас, чем в зрелую пору. Позже господствует зрение, а — почти звериный — чуткий и памятливый нюх сильно потеснён…
Затем, когда ботву схрумкал огонь, а пепел граблями разнесён по гряде, наступал срок шатии-братии разбирать лопаты. В двенадцать лет мне разрешили встать в линию с отцом и матерью и пластать землю с начала гряды. До того я с братьями вскапывал её с конца, с задней межи. То есть спины родителей двигались встречь нашим спинам. Копая участок с тыла, мы втягивались в нешуточное, по нашему разумению, соревнование со старшими. И, устав, наломавшись, никогда не выигрывая, всякий раз огорчались проигрышу.
Поставленный в линию с родителями, я стал замечать, что отец и мать отрезают от "целины" примерно равные ломти. Кровь, помню, ударила мне в голову. Я ужаснулся своего наблюдения — отец жульничает! И ведь силой не обижен. И не хворый он нынче — это я знал наверняка… Тогда и поведение матери показалось мне небезупречным. Ей хоть бы что! Энергичная, раскрасневшаяся, глазами сверкает. С отцом чуть ли не перемигивается. Сыну — неловко, а они вершат несправедливость и не стесняются!..
Движимый благородным негодованием я вгонял лопату в "целину" сантиметрах в сорока от кромки и, не охнув, выворачивал глыбу раз в пять крупнее отцовского ломтя. Одну, вторую… Почему я могу, а он не может! Моя лопата не резала, а рвала землю. Я отторгал от гряды тяжёлые куски и сталкивал их на взрыхленную полосу. Пусть видит, что я мужчина!..
Меня, помню, остановил окрик:
— Ты чего безобразничаешь!
Отец сурово и прямо смотрел мне в глаза. Я молчал и думал: оказывается, грешники тоже умеют смотреть в глаза сурово и прямо, как честные люди.
— Не хочешь работать — уходи, — холодно сказал отец.
Я сдержал слёзы.
— Не, пап, я останусь.
— На землю только дураки дуются — запомнил? Не злись. Копай, как я…
Ничего я тогда не понял. И оправдывал отца лишь потому, что он пластал гряду без передышек, а мать время от времени делала минутные остановки. Да и с участка он маму отпускал часа на два раньше.
Значительный срок — двадцать лет — понадобился, чтобы меня осенило: отец пользовался своей силой ровно настолько, насколько это было на пользу делу. Уподобься он, к примеру, мне, его мощь обернулась бы насилием. А насилие над родной землёй — поганая вещь.
Посадку картошки мы обычно заканчивали за два-три дня. Часто завершали страду уже без отца: рудовоз уходил в рейс.
3. Тепло и холодно
По утрам у нашего деревянного двухэтажного восьмиквартирного дома по жилам растекался огонь: хозяйки топили печи, кашеварничали. Мальчишки — летом в том наряде, в котором взрослые выдернули их из постелей, а зимой в фуфайке и валенках на босу ногу — выскакивали во двор за охапкой душистых дров,
Зимой летишь к дровянику, коленкой коленку подбадриваешь, плечами передёргиваешь — стряхиваешь с себя холод. А оказался у поленницы — и давай форсить сам перед собой: хотя дрожмя дрожишь, в тепло не терпится, а плашки накладываешь на левую руку лениво, поленом о полено постукиваешь, и звоном стылого дерева себя потчуешь, как всё равно редким пирожным. Намучил себя достаточно — волю проявил. Обратно бежишь — воздух за спиной свистит. Подавать к печи дрова — неписаная привилегия мальчишек. В каждой из семей нашего дома было кого послать к поленнице: во-первых, родители не боялись дать жизнь лишнему рту, а во-вторых, во всех восьми квартирах почему-то упорно лезли на белый свет одни парни
Чистый и смиренный утренний огонь не очень занимал нас. Бубнит чего-то чайнику да щиплет сковороду с кашей — на том спасибо. Другое дело — завораживающий и отпугивающий, как восточные сказки, запальчивый вечерний пламень.
Сидим мы с братьями на корточках в коридоре. Предварительно заправили печь, которая обогревает спальню. Щёлкнули выключателем: электричество мешает, а потом за него надо платить. Сидим в темноте. Слушаем гудение, потрескивание за чугунной дверцей. Нам покойно. Мы жалеем полярников, а также оборванных и сирых американцев: хотя у них вроде бы теперь лето.
Читать дальше