Кен Кизи - Демон Максвелла

Все кивают. А Муд интересуется, как продвигается наш репортаж. Все лучше и лучше, – сообщает ему журналист. Муд произносит что-то еще и отчаливает:

– Простите, это не тот танзаниец, который зацепил американца? Я должен его поздравить. Что касается нашего мальчугана, я обо всем договорюсь. Спокойной ночи.

– Вот черт! – бормочет редактор, когда Муд отходит. – Черт! Черт!

На следующий день Муд продолжает пребывать в жизнерадостном расположении духа, и одет он еще менее официозно – джинсы и спортивная куртка. Он соглашается останавливать автобус повсюду, где его просят. Он смеется над едкими замечаниями Блинга и лучится счастьем. Он чувствует, что прекрасно справился с порученным ему делом – никаких неприятных происшествий, к тому же ему удалось многое узнать об американцах. Как говорится, он начал осваиваться. Так что, когда после прогулки по Великой стене Блинг спрашивает, что тот скажет, если они с мистером Янгом немножко пробегутся, поразомнутся перед долгой обратной дорогой, Муд с самой благожелательной улыбкой отвечает фразой, которую, видимо, приберегал как раз для такого случая:

– Конечно, ребята. Делайте что хотите.

И Блинг со смехом скрывается с Янгом за поворотом.

Журналисты играют со школьниками, а мистер Муд курит с водителем. Повсюду кишат туристы. А Великая стена, как надменный каменный дракон, превышающий своими размерами песчаных червей Дюны, а тяжестью Великую пирамиду Гизы, извиваясь, уходит вдаль.

И все-таки ей недостает величественности. Будучи одним из чудес света, она не столько вдохновляет, сколько подавляет. Невозможно избавиться от ощущения, что надо было страдать всепоглощающей паранойей, чтобы в течение тридцати веков тащить эту каменную змею на расстояние в три тысячи миль. Великая пирамида гласит: «Я вздымаюсь к небесам». Великая стена заявляет: «Я охраняю мир от хама». Китай говорит: «Двадцатый век должен быть открытым для всех!» Стена возражает: «Великий хам проникнет повсюду – он будет снимать рекламные ролики, пить кока-колу и сеять безобразия». Двадцатый век говорит: «Я все равно наступил, и мне плевать на всякие там стены… Время не может пройти мимо, оставляя за стеной одну четвертую часть населения мира».

Стена не отвечает.

Бегуны появляются почти через час. Они приближаются шагом, и Блинг уже не улыбается. Однако, встретившись глазами с журналистом, кивает и произносит одними губами: «Он сделает это». Очень мрачно. Воодушевление куда-то испаряется. Блинг надевает свои синие очки и залезает в автобус. Янг садится через проход от него и отворачивается к окну.

Обратная дорога проходит в тишине, потому что, как решает Муд, на следующий день все улетают. Наверное, это очень грустно – покидать Пекин. Поэтому, прощаясь на гостиничной стоянке, он всех нежно прижимает к груди и говорит, что, если им когда-нибудь надоест капиталистический менталитет, пусть свяжутся со своим другом Вун Мудом из Пекина. Он позаботится о том, чтобы Китай принял их.

Блинг продолжает молчать до самого лифта, и, только войдя в него, журналисты хором спрашивают:

– Ну?

– Я должен встретить его на такси, когда он завтра отправится на утреннюю пробежку. Документы он возьмет с собой.

– Отлично! Пекинские принц и нищий!

– А что он сказал? Когда ты ему предложил?…

– Он рассказал мне о том, как погиб его отец.

– Ну?

– Несколько лет тому назад здесь были организованы совершенно бессмысленные чистки интеллигенции, на которую повесили все, что только могли. Врачи, преподаватели, адвокаты, журналисты – их обвиняли в каком-нибудь преступлении против Культурной революции, а потом нагишом водили по городу, повесив на шею плакат с обвинением. А соседи и родственники должны были бросать в них грязь и мочиться на них. Разве вы не знаете, что мы, китайцы, страшные варвары? На самом деле в нас нет никакой покорности и послушания. Просто у нас никогда не было свободы. Если бы можно было пойти в пекинский универмаг и купить там ружья, как в Америке, весь город бы купался в крови.

– Блинг! Так что с этим парнем?

– А то же самое. Здесь, в Пекине, преследовали врачей. За то, что они лечили представителей господствующего класса и занимались буржуазными сердечными приступами. В результате двадцать лучших врачей, сливки национальной медицины, покончили жизнь самоубийством, отравившись в знак протеста.

– Вот так да!

– А в провинции Янга преследовали учителей. Его отец был профессором поэтики. И его приговорили к публичному унижению за то, что он рассказывал о какой-то попавшей в опалу книге. После долгих преследований он и еще десяток его коллег вышли на середину университетского спортивного зала в разгар турнира по настольному теннису, достали мечи и выразили свой протест.