Паскаль Киньяр - Альбуций

И тогда единственное, что приходится «к сезону»,— ласки, расточаемые этому телу, и шепот любви, который мало-помалу достигает моего слуха, сходя не с языка, а беря начало в предвременье. Эта земля — невидимый остров, он останется невидимым во все времена. В октябре 1492 года некий человек получил наследственный титул адмирала морей и океанов. Его имя — Христофор Колумб. Он называет Индией то, что монахи из Сен-Дие зовут Америкой. Он обращается к людям. Говорит всем: «Я хочу своими руками пощупать золото заката». Никто его не слушает. Тогда он добавляет:«И привезти его вам». Мгновенно перед ним открываются все кошельки. Но его пальцам дано ощутить лишь тепло собственных ладоней. За всеми открытыми землями он ищет некий пятый континент. То нежное, то определенное место, которое внезапно доставляет острое наслаждение и исторгает его из нас хриплым стоном, есть всего лишь плод желания другого существа, снедаемого желанием. Вот отчего наготу нельзя выставить напоказ, но можно взять. Лишь тому, кто любит по-настоящему, дано обнаружить крохотное, несуществующее пространство наслаждения в теле другого любящего, понять неведомый язык песка с другого, неведомого морского берега, ощутить под пальцами тот малый краешек кожи, нежнее которого не бывает, того безликого бога, который зовется половым органом. По крайней мере так называют часть тела, которую нелегко увидеть, ибо нашей кожей всегда пренебрегают. Женский половой орган имеет три функции, а мужской — две, но место одно и то же. Миниатюрное средоточие наслаждения. Тот самый пятый сезон, более короткий, чем скандинавское лето. И лишь одно несомненно: этот сезон — летний.

В Риме Альбуций жил на Целиевом холме, близ Капенских ворот. Получив должность квестора, Гай Альбуций Сил сразу же после этого женился (первым браком) на римской, гражданке, сабинянке Спурии Невии; она была старше его на шестнадцать лет. Эта зажиточная матрона, красивая и пышнотелая, отличалась здравым смыслом и покладистым нравом, отменно читала, считала и писала по-гречески, умело правила домом и домашними, не делая меж ними никаких различий. Особыми талантами она не блистала, но усердно заботилась о столе, супружеских утехах, домашнем укладе и денежных делах своего супруга.

Однако «Satura» Цестия рассказывает нам, что восьмью годами позже Альбуций был вынужден развестись со Спурией после того, как стал посмешищем в Риме; к тому времени она родила ему трех дочерей. Спурия Невия, даром что постаревшая (в ту пору она достигла возраста сорока двух лет), вбила себе в голову, что ее супруг должен либо наслаждаться только с нею, либо называть ей всех женщин, с которыми спит, и все места, куда наведывается, когда ему приходит охота ласкать более молодые и более соблазнительные тела, нежели ее собственное. Она требовала, чтобы он подробнейшим образом перечислял ей все способы любви, все обстоятельства, всё утехи и все цены плотских развлечений на стороне. Когда требования эти стали вовсе угрожающими, он уступил. И горько раскаялся в этом. Он признался Квинту Атерию, что желание выговориться и произносить постыдные слова в который уже раз подвело его.

Альбуций прозвал жену «Адриатикой», ибо она стала гневливой, как это море. По прошествии какого-то времени Спурия Невия решила, что он должен предоставлять ей письменный отчет о своих утехах, дабы она могла всесторонне изучать их, оценивать и соперничать с другими его женщинами, а еще, по ее собственным словам (как это записано в сатире Цестия), потому, что ей нравились «блеск и точность его стиля, столь редкостные в наши дни». Вначале он колебался. Но затем, польщенный ее отзывом, сказал себе, что, во-первых, и впрямь сможет отточить свой стиль этим непрерывным упражнением, а во-вторых, расширит запас своих «sordidissima», которые доселе понапрасну расточал в ежечасных и каждодневных устных сварах с женою, и уступил снова. Записки эти, упоминаемые Цестием, ныне утрачены, и это достойно сожаления. Приказав мужу вести сей любовный дневник — вполне возможно, подобный сексуальному дневнику, который Жан-Жак Бушарвел в царствие Людовика XIII и который обнаружил Полен Пари, а Альсид Бонноопубликовал через двести лет,— Спурия таким образом подогревала то страстное и беспокойное дарование, что служило источником его творчества.

Само собой разумеется, что вскоре она начала придираться к каждому его слишком возвышенному или чересчур вульгарному слову, требовать подробнейших разъяснений, подозревать в обмане, обвинять в том, что он записывает вымышленные или досвадебные свои грехи. Она вела за ним неустанную домашнюю слежку, а у него не хватало ни сил, ни решимости сопротивляться. Она отвергала его объятия на исходе ночи, в тот час, когда желание особенно сладко и особенно слепо, если он не давал ей отчета в своих занятиях накануне днем. Наконец она Запретила ему писать. Он с облегчением согласился. Ему чудилось, будто он и есть черный носорог, любитель молочая и зеленых веток: можно сколько угодно грозно реветь и потрясать головою, все равно огромный сорокадвухлетний волоклюй с широченными, как плащ новобрачной, крыльями будет долбить своим желтым клювом его наболевшую спину. Спурия дошла до того, что ни на миг не оставляла его в одиночестве, боясь, что он отдастся мечтам или, хуже того, вожделению, где ей не найдется места. Она прониклась ревностью к прабабке Альбуция за то, что он в детстве любил ее, а теперь свято хранил ее салатницу, которую повесил на стену своей библиотеки. Ревновала она и к блудницам, и к мальчикам, и к матронам, приходившим слушать его декламации, и к призракам, и к веточке розмарина, которую он любил теребить в пальцах, и к морщинам вокруг глаз, к расположению складок и чистоте его тоги, к запахам тела и пениса, которые никто не различал лучше нее. Со временем эти причуды стали и вовсе невыносимы: она вздумала помешать ему грезить во сне. Расталкивала его среди ночи. Щипала соски или лобок. А то еще вопила у него под ухом: она, мол, не потерпит, чтобы его член вздымался во сне, возбужденный образом иной женщины, нежели та, что лежит рядом и заботится о нем, не зная ни минуты покоя.