Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

— Что ж, милая моя, — рука лейтенанта коснулась бедра девушки. — Если такие обстоятельства…

— Нет! — вскрикнула она, отодвигаясь. — Не трогай! Не надо. Грязная я, поганая, они же со мной что делали… Не могу я такая с тобой… не могу…

— Кто это был, говори!!.. — взревел Вася.

— Бестолку сейчас шуметь, все равно никто не услышит. Трое их было, все Митины быки: Опутя, Сивый, Посяга еще — знаешь такого?..

— А сам он?

— В глазок подглядывал — видно было, что там кто-то мельтешится. О-ой, Васенька, вот когда страшно-то было!..

— Заюшка, Заюшка… — дрожащими руками он гладил ее голову, задыхаясь от слез.

На седьмой, повторяем, день все слезы были выплаканы, все слова сказаны; сердца их оцепенели, и уже не отогревались друг подле друга. Вдруг вспыхнул свет: погорел минут пять, и погас. Влюбленные разглядели друг друга: грязные, потные, изможденные, хриплое частое дыхание. Испугавшись, они поползли в разные углы. Спустя несколько часов свет вновь зажегся, погас с тем же промежутком, что и прежде. И тогда Зоя сказала:

— Я хочу умереть, пока они снова не включат люстру. Мои муки, моя агония — этого удовольствия они не получат.

— Я с тобой, — прохрипел Вася. — Жди, я иду…

Он лег рядом, прижал ослабевшими руками.

— Надо бы помолиться. А я не умею. Никто не учил. Давай хоть ты, Зой…

— Я тоже не знаю целой молитвы. «Отче наш, иже еси на небеси…» — а дальше не знаю. Единственное, что помню из Библии: «… Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его. Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах; поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе. Мандрагоры уже пустили благовоние, и у дверей наших всякие превосходные плоды, новые и старые: это сберегла я для тебя, мой возлюбленный!..».

— Иди, иди же ко мне! — вдруг горячо зашептала она. — Ну же, Господи… ах ты, какой неловкий!..

Мышцы его повело, желание расперло грудь; он ахнул и подался к невесте: она вскрикнула, забилась под ним, — и с последним содроганием опала, как-то странно охнув.

— Зоя, Зоя… — повторял он, гладя ее лицо. Рот ее остался открыт, губы — мягкие, вялые.

— Зоя-а-а!!.. — страшно закричал он. Но она была мертва, и не услыхала его.

В темноте он сложил ей на груди руки; подвязал челюсть, оторвав рукав от рубашки. Постоял на коленях возле, склонив голову. И — пополз на четвереньках в том направлении, где стоял приваренный к полу стул для болевых методов воздействия, как называл его Рататуй. Все остальные атрибуты: кресла, стол с пепельницей, мудреные штучки для пыток, — вынесли из Малого Зала, чтобы не обременить пленников лишним комфортом и не дать им уйти из жизни раньше отпущенного судьбою времени. Лишь этот стул остался: куда его унесешь? Вася терял сознание, валился на бок: любовь вытянула силы, смерть девушки добавила слабости, плюс затхлый воздух, запах мочи из угла…

Вот оно, ребристое сооружение из уголков и прутьев. Острая стальная штуковина на подлокотнике; идально! Лейтенант примерился несколько раз, — и, отшатнувшись, сколько мог, с размаху вогнал висок в заостренный треугольник…

Первые два дня Вертолетчица любовалась на Мбумбу Околеле, как на забавную заморскую игрушечку: приходила вечером домой (она работала маляром на стройучастке), садила нового сожителя на табуретку и глядела, глядела… И вдруг заявила утром, словно опомнилась:

— А паспорт у тебя есть?

— Нэту пасс…

— Это непорядок. Надо ведь тебе робить устраиваться. А без паспорта — кака работа? Ну-ко пошли, станем шебуршиться, а то — живо милиция налетит!

— Нэт идти русски полис…

— Почему? Придем сейчас в паспортный стол, дашь заявление, чтобы выдали новый паспорт, временный. А старый объявят в розыск. С временным-то уже можно жить! Робить можно. Вон, возле промкомбината артель образовалась — корзинки плетут, всяки лукошечки: из лыка, из ивы. Долго ли научиться-то? Но они без документа тоже не примут, их пасут — ой-ей-ей! Давай, собирайся.

— Нэт русски полис.

— Я дам «нет»! — Верка схватила вицу и замахала ею возле черного тела, восклицая: — Кыш! Кыш!

Он бегал от нее в широких бесхозных штанах какого-то коротконогого пилотяги. Мбумбу боялся идти в русскую полицию: мало он настрадался там в последний раз! Кто знает, на какие там способны пытки! А если уж начнут как следует пытать, возьмутся так, как это умеют в родной его стране Набебе — он не выдержит, расскажет все, и тогда — неизбежная Колыма, лагерь ГУЛАГа, страшная ледяная смерть. И то это — в лучшем случае, в худшем могут изрубить заживо большими казацкими шашками, выдавив перед этим глаза… Он заплакал с овечьим блеяньем, и полез на печку, спасаться от вицы доброй женщины, приютившей его в этом чужом населенном пункте. Заполз за трубу, и умолк за печкою, содрогаясь от внутренних страданий.