Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Следствие по музею вел капитан Тягучих: приземистый, толстый, с маленькими острыми глазками, сильно уже пожилой: народ в районе рождался, рос, женился и выходил замуж, сам рожал и ростил детей, те тоже быстро становились взрослыми, — но при всех поколениях помнили об райотделе милиции, и помнили о следователе Тягучих; начальство приходило и уходило, а капитан был всегда, и не собирался еще уходить на отдых. Так долго он пребывал на должности, что сидел зарубкою на памяти любого маловицынца: если он не проходил обвиняемым по какому-нибудь делу, то свидетелем, потерпевшим, а еще чаще в качестве таковых побывали его родственники, вплоть до самых дальних. Ну и что же, что дальние? Все равно родня. Его побаивались.

— Уходить надо, уходить, — забубнил он, увидав лейтенанта. — Семнадцать дел в производстве, никуда не годно, вконец заманали… Уходить надо, уходить.

— Что же вам мешает, Порфирий Палыч! Ведь самая большая выслуга в отделе — ваша, только рапорт подать…

— Рапорт, рапорт!.. Дак ведь просят, Василко! Кто сюда поедет, на эку-то работу! Сколь ни совался в кадры, в следственное управление, только и слышал: еще годок! еще годок! Я уж в последний раз чуть в драку не полез: «Да вы што-о?!.. Мантулю, мантулю — а вы даже в майоры меня произвести не удосужились! Вот она, ваша благодарность!..».

— И чего?

— Ну, чего… Напишем, мо, представление, пошлем в министерство… Да не верю я им. Враль на врале сидит. Не, буду увольняться.

Но райотдельский так называемый личный состав имел на этот счет свое мнение, вот какое: никуда Тягучих увольняться не собирается, просто набивает себе цену. Кому он будет нужен на пенсии? К тому же старик еще и греховодничал, навещая на квартире Тасю Колобкову, завстоловой с пуговичной фабрики. На фиг он будет ей нужен, Тасе, когда уволится из милиции! Она найдет себе кого-нибудь и помоложе, баба — пышечка, в самом соку.

— Чего тебе, Вася? — спросил капитан.

— Музей.

— Музей, музей… А, у тебя же девка оттуда пропала, — эта, как ее… отец в уголовке работал… вот память стала, скажи… Уря… Уряхина? — нет, нет…

— Урябьева.

— Ага, точно! Отца-то я помню, водку пили… Моложе, моложе меня… Служил бы тоже да служил. Нет, в голову стал брать: «Не могу, мо, терпеть!» А ты через «не могу»! Чего нервы-то распускать… Музей, музей… Дак ведь отказал я, Вася, в возбуждении-то по музею.

— Вот ничего себе…

— А что ты хочешь? Пойми: обвинение не может оперировать простым перечислением похищенного: «булава медная такая-то», или «картина такая-то». Мы можем исходить только из конкретной оценки предметов. Это надо проводить экспертизу. Кто ее будет делать? Я разговаривал с областными галерейщиками, с музейными работниками, они говорят: мы не можем оценить, не имея объекта оценки. Какой метод тут возможен? Только аналогия, верно? Где они, эти аналоги? Нет, тут проще отказать. Отменят постановление — снова откажу, возбудит прокуратура — подержу да прекращу… У меня в этих делах опыт большой. Ты не куксись, Вася, я твое горе понимаю, а иначе поступить не могу. Что мне этот музей, когда народ всплошь обезумел? Вот писателя подстрелили — это попробуй не возбуди да не продемонстрируй старание: живо так взгреют, что забудешь и думать о майорских-то погонах!..

— Как все плохо, Порфирий Палыч, какая тьма, безнадега! Старкеев в розыске только что отказал, вы дело расследовать не хотите… Куда же податься, а?

— А причем здесь музейное дело? Ведь девка, как я понял, сама по себе?

— Ну как может так быть: сегодня одно, а завтра другое? Не настолько же вы старый, чтобы о причинной связи забыть! Ведь вы всегда мне казались конкретной личностью!

— Вот потому-то, мил-друг, я и не вдаюсь во всякие абстракции: причинная связь, то-се… Дано мне дело — я разбираюсь. Нет дела — все, отвалите. Чего ты еще хочешь-то от меня, ну скажи?

— Чего мне хотеть! Я думал, вместе разматывать станем…

— Выходит, не станем. Еще что?

— Ладно, — Вася поднялся с табуретки. — А если по человечески, то как? Все же мы в одной организации работаем, можем друг другу полезными оказаться. Вы занимались материалами… там ничего не промелькнуло?

— Дай-ка подумать… Нет, у меня на такие дела нюх отточен. Хотя погоди… Ты ведь сам в тот вечер заходил за ней, верно? И не застал уже?

— Все так.

— Когда это было?

— Восемь-восемнадцать — восемь двадцать две, примерно в этом промежутке.

— Да-да… Ты вот чего: поговори-ка с Лийкой Фельдблюм. Она заходила ко мне где-то около семи, как раз отдала справку по музею. Стали толковать об этой краже: следы там, то-се, отпечатки… «Ах, Порфирий Палыч, Зоенька так переживает, так переживает, вы просто не представляете!.. Я сейчас еще забегу к ней, попробую утешить». И я не интересовался больше: заходила она, не заходила? Это было где-то минут в пять-десять восьмого.