Роберт Уилсон - Компания чужаков

Что-то медленно, но решительно менялось в ее мозгу, это несомненно. Слишком много событий и сцен, звуков, запахов и чувств, которые никак не могли бы вместиться в ее мирную, наивную жизнь еще несколько недель тому назад. Но эти события и зрелища были насильственно втиснуты, воткнуты, впихнуты в ее сознание, так что Анне казалось: никогда больше она не испытает голода, никогда ее мозгу не потребуется та ужасная пища, от которой дрожат пальцы, трясутся все кишки внутри, мурашки бегут по коже и дыбом встают волосы. Сейчас, лежа под открытым окном в мутном лунном свете, Анна думала о том, как много значит для нее Фосс, единственный, кто знал, кто мог все это понять. В нем ее спасение, только он один сможет привести в порядок разбушевавшийся хаос, превратить его в печальный, но доступный прочтению документ.

Она жила ожиданием: пять часов тридцать минут вечера, пятница, 21 июля 1944 года. Встреча назначена, и значит, та, что была, была не последней. И пока это так, уравнение можно решить. Назначенная встреча — тайный шифр, код, ключ к уравнению, раскрывающий только ей неведомое значение икса.

Мысли серебряной рыбкой скакали из света в густую тень сна, и в ту ночь Анне впервые приснился сон, который будет преследовать ее годами. Она бежала по улицам незнакомого города, все в нем: здания, памятники, повороты улиц — было ей чуждо. Палила жара. Анна бежала в нижнем белье, на земле почему-то лежал снег, дыхание паром вырывалось изо рта. Она бежала туда, где — она знала — ей предстоит встретиться с ним, искала заветную дверь в неосвещенном проулке. Из-за двери сочился желтоватый свет, золотом крася камни мостовой. Анна взбегала по деревянным ступенькам и тут понимала, что эти ступени ей знакомы, и сердце наполнялась надеждой: сейчас она увидит его, он ждет ее в комнате наверху, в их комнате. Она бежала вверх по ступенькам, все быстрее и быстрей, одна площадка, другая… куда больше площадок, чем ей помнилось в реальности, столько лестничных пролетов, что она уже сомневалась, тот ли это дом, тот ли проулок, тот ли город. Но тут появлялась дверь, да, правильная дверь, за ней должен ждать он, и Анна, измученная бегом, цеплялась за ручку, буквально висла на ней, собираясь с силами, сейчас она увидит его лицо, кости, натянувшие кожу так, как ни у какого другого человека на свете, и она распахивала дверь, а там — пустота, ни пола, ни потолка, комнаты не было, лишь горячий жадный ветер над замершим городом, и она падает, падает в пустоту…

Анна проснулась от вспышки света на темном горизонте. Рассвет, ручной, как комнатная собачонка, проник в ее окно. Волосы пропитались потом, сердце колотилось о стенки грудной клетки, словно мячик, которым лупит безумец. Что же это такое? Неужели отныне ее душа, ее разум будут существовать в таком неизбывном ужасе?

Анна одевалась медленно, как старуха, каждое движение давалось усилием воли. Просунула в трусики ноги — одну за другой, подтянула трусы до пояса. Взнуздала себя бюстгальтером. Платье бессильно обвисло, как будто за ночь ее фигура изменилась. И расческа впивается в кожу, как никогда не впивалась. Но в зеркале отразилось знакомое лицо, настолько привычное, что Анна подалась вперед, пристально выискивая отличия. Все тут, обычная комбинация в обычной последовательности, изменились разве что нюансы. Невыносимо для математика, ведь нюанс — почти незаметный сдвиг, ничтожная ошибка, но она торпедирует логику, и логика идет ко дну, где-то глубоко в днище логики пробоина, ничтожная черточка, не замеченная в цепочке уравнений, а теперь уже не отыщешь, не исправишь, придется начинать все сначала… все с нуля. Но именно этого Анна и не могла сделать, не могла отбросить скомканные страницы и начать с нуля. То, что случилось, останется в ней навеки. Эту перемену придется принять, скрыть в себе, спрятать от всех. И почему-то — непонятно почему — в этот миг Анна подумала о матери.

Она позавтракала, то есть выпила кофе. Кофе тонкой струйкой стекал в перехваченное горло, твердую пищу она не смогла бы проглотить. А потом Кардью повез ее на работу вдоль нестерпимо синего моря.

Рассвет проник и в комнату Сазерленда в посольстве и застал его в углу кабинета. Он так и просидел всю ночь, с тех пор как получил известие о неудавшемся покушении, курил — наконец-то позволил себе — трубку за трубкой. Опустевший кисет валялся теперь на полу среди рассыпавшегося крепкого табака и горелых спичек, пепельница на подлокотнике кресла давно переполнилась. Сазерленд успел за ночь передумать все думы, вспомнить все, что случилось с ним в жизни, даже то, о чем он никогда не позволял себе вспоминать, — о том, как в 1940 году он получил извещение: она погибла при воздушном налете. Как он справился с горем? Что ж, все кого-нибудь да потеряли, на фронте или во время бомбардировок, чем он лучше других? И вот он сидит в кабинете, измученный, опустошенный, и его усталость так велика, что затопила все внутри, проникла в кости и пропитала мозг.