Павел Спиваковский - Постмодернистский миф о Пушкине

Разумеется, реальный Пушкин таким не был. Не случайно в статье

«О народной драме и о „Марфе Посаднице” М. П. Погодина», говоря о важнейших для него эстетических принципах, Пушкин замечал: «Драматический поэт, беспристрастный, как судьба, должен был изобразить столь же искренно, сколь глубокое, добросовестное исследование истины ‹…›. Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою. Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине » [19] (курив мой. – П. С. ). Конечно, Пушкин, стремясь к максимальной объективности в своем творчестве, охотно воспроизводит чужие точки зрения, чужие мысли и чужую психологию, но все это для него отнюдь не самоцель, а лишь средство для максимально добросовестного и всестороннего исследования истины , само существование которой (при всей несомненной трудности ее постижения) для него несомненно, что, очевидно, несовместимо с прославляемым Ю. М. Лотманом «царством относительности». Эту-то любовь к истине , абсолютно неприемлемую для носителей постмодернистской аксиологии, и не захотел увидеть в пушкинском творчестве Синявский-Терц, поскольку это острейшим образом противоречило его пропостмодернистским ментально-эстетическим устремлениям. Показательны в этом плане слова видного постмодернистского теоретика Жака Деррида, который в своей книге

«О грамматологии» (1967) подчеркивает: «…рациональность, которая управляет письмом в его расширенном и углубленном понимании, уже не исходит из логоса; она начинает работу деструкции (dбеstruction): не развал, но подрыв, де-конструкцию (dбе-construction) всех тех значений, источником которых был логос. В особенности это касается значения истины » [20] . Это «логоцентрическое» представление о том, что истина вообще существует, есть, по мысли Деррида, пережиток Средневековья, от которого прогрессивным, леволиберальным и постмодернистски мыслящим интеллектуалам следует держаться как можно дальше: истины нет и никогда не было, а есть только мнения, мнения, мнения … И этот лабиринт, составленный из бесчисленных, сложно переплетающихся и ни к чему не обязывающих мнений , ни в коем случае не должен вывести нас к чему-либо «логоцентрически»-определенному…

Похожим образом мыслит и Андрей Синявский. В сущности, книга «Прогулки с Пушкиным» не о поэте XIX века, а о принципиально новом типе писателя-постмодерниста, находящегося по ту сторону добра, зла, истины, чести, нравственности, весело и беззаботно попирающем все эти отброшенные им «идеалы». Эта книга не о Пушкине, а о Другом … Не случайно Синявский, повторяя вслед за М. И. Цветаевой словосочетание «мой Пушкин» [21] , с таким удовольствием демонстрирует субъективизм собственной концепции: «Да и то ведь надо учесть, что, обдумывая Пушкина в „Прогулках”, я ‹…› стремился перекинуть цепочку пушкинских образов и строчек в самую что ни на есть актуальную для меня художественную реальность» [22] .

Вместе с тем не случайно выше шла речь о пушкинистике Ю. М. Лотмана: концепция Синявского-Терца получает благодаря работам этого выдающегося ученого весьма серьезную «научную поддержку». Релятивистские, пропостмодернистские тенденции стали в это время проявляться в работах ученых, связанных с Тартуской семиотической школой, отчасти близкой по своим устремлениям к структурализму. Как известно, изначально пропостмодернистские теории во Франции также создавались в рамках структуралистской школы, а уже потом обрели более отчетливые, постструктуралистские черты. Как справедливо замечает Г. К. Косиков, «постструктурализм сумел некоторое время успешно „мимикрировать” под структурализм – вплоть до того момента, пока не набрал силу и не избавился от ставшего ненужным союзника» [23] . Подобные же тенденции намечались и в рамках Тартуской школы, однако, в отличие от французской культурно-интеллектуальной ситуации, советские ученые-филологи прямо и открыто не могли выступить с «пропостмодернистскими» манифестами: по вполне понятным причинам это было абсолютно немыслимо в СССР, однако «тартуские» прорелятивистские идеи оказались созвучны эпохе и, в частности, очень близки А. Д. Синявскому, который практически синхронно с французскими постструктуралистами и совершенно независимо от них создал ярчайший и талантливейший постмодернистский манифест [24] .