Юрий Божич: Убийца Бунина

Я даже хотел найти для ее эпитафии какие-то строки с сиренью. Видно, я невнимательно искал. Бог с ним! И те, что теперь напоминают миру о влюбленной покойнице, тоже хороши. И так щемит сердце! Вы будете смеяться: эти стихи Бунин написал 25 августа 22-го года. В тот день, я заглядывал в ее дневник, моя тетушка как раз рассталась с другим писателем, тем, которого потом… И умерла она тоже 25 августа.

Я вижу, вы улыбаетесь. Вы считаете меня полоумным стариком. Вам тоже это простится. Невелик грех. Вот послушайте, а то и прочесть забуду:

Зачем пленяет старая могила

Блаженными мечтами о былом?

Зачем зеленым клонится челом

Та ива, что могилу осенила

Так горестно, так нежно и светло,

Как будто все, что было и прошло,

Уже познало радость воскресенья

И в поле всепрощения, забвенья

Небесными цветами поросло?

Это написал пятидесятилетний человек.

Помните, в «Жизни Арсеньева» он причислил себя к людям, которые с младенчества имеют обостренное чувство смерти? Прибавив в скобках: «чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни».

Теперь вы понимаете, о чем я?

После смерти тетушки я отправил ему письмо. Он не ответил. Нет, я не виню его. Ведь эта была гримаса судьбы: Париж, русская газета, Бунину. Я сам себя ненавидел тогда. Шаржированный Ванька Жуков: «на деревню дедушке».

Я обвинил его в сумасшествии и гибели Нелли Федоровны Барсон. Едва ли это имя могло ему о чем-то сказать. Я выплеснул свой гнев и обиду. Вот и все. Но черновик письма я оставил. Спустя время я наткнулся на него, перебирая бумаги. Мы готовились к переезду: хлам незачем таскать с собой по свету.

Я сел и стал читать. Посреди тюков с вещами, пирамидами книг, связанных шпагатом, целого полка разнокалиберной посуды, которым можно разыграть Бородино. Я просидел так может с полчаса. Меня с недовольством и удивлением окликали домашние. Я слышал и думал о своем. Время, сбрызнув сединой чернила, не уничтожило всех моих обвинений, сочиненных в тоске былого траура. Все оставалось в силе. Я вдруг кинулся искать давным-давно купленные книжицы журнала «Своевременные записки», где лет двадцать назад напечатали «Жизнь Арсеньева». Я нашел их уже приреченными к выбросу, в куче старых газет и картонных коробок с пустыми консервными банками, в которых витал неистребимый аромат восточных специй. Наугад я распахнул один из журналов, судорожно перелистнул несколько страниц, слюня палец и ощущая на языке вкус пыли и разбуженной типографской краски. Наконец на меня дохнуло свежестью бунинской прозы. Это было так странно! Словно в старом чулане, куда много лет никто не заглядывал, вдруг запахло росистой резедой.

Что я хотел выудить из этого текста?

Когда он начинал публиковаться, тетка уже лежала больнице. И я, помню, терялся: сообщить ли ей о новой вещи ее кумира? В конце концов, решил ничего не говорить. Но когда в третьей книжке вышла очередная порция романа, и я, неизвестно с какой надобности, захватил ее с собой в палату к болящей, тетушка посмотрела на меня так, будто я своей фигурой заслонял ей вдохновенное лицо Бунина.

— Странно, — сказала она. — Весь мир пропитан им, как селедкой.

— Я не брал селедки, тетя Нелли.

— Ирина, — поправила она и в упор посмотрела на меня. — Ты видел его? Только не лги. И забери эти твои дурацкие рогалики. И сливки. Ты его видел? — повторила она.

— Нет, — покачал я головой.

— Не приводи его ко мне, я его ненавижу!

— Хорошо… Ирина.

… Я растерянно бегал по строкам, глотал их, но чувствовал: не то, не то. Вкусно хорошо, но — не спасает. И только когда я наткнулся на исповедальное признание об обостренном чувстве смерти, я смог остановить свой галоп и перевести дух. Всю дорогу в поезде я просидел, глядя в окно и думая о плане своей изощренной мести. Проплывали луга, поля, маленькие домишки. На одной станции зарядил сорвавшийся с цепи ливень. И пассажиры садились в вагоны, будто играя в догонялки: когда фигуру одного уже поглощал тамбур, второй стартовал из-под навеса.

Я представлял, как он удивится, когда ему принесут журнал с моей повестью под таким же названием, что и его недавний рассказ. Как он отставит в сторону дымящийся кофе. Говорят, жена называет его Ян, на какой-то польский манер. Как он отмахнется от ее вопроса и будет ходить по комнате — в халате, прямой как палка. Как начнет звонить в редакцию, наводить справки об авторе. И как секретарь ему ответит, как когда-то ответил мне:

— Прошу простить, но это конфиденциальная информация.