Сергей Антонов - Дело было в Пенькове

Наконец картина кончилась.

Лариса поднялась и в медленном потоке ничего не подозревающих людей вышла в фойе. Старики расходились по избам, молодые растаскивали по сторонам скамейки, очищали место для танцев. В зале открыли окна.

Матвей стоял среди комсомольцев, окружавших Ивана Саввича.

— Нам надо постоянного человека, — услышала Лариса голос Тони.

— Что я тебе, рожу человека, — возражал Иван Саввич.

— Для культурной работы можно найти. Он себя окупит.

— Хочешь — бери своего деда.

— Вы шутите?

— Зачем шутить. Может, от него хоть в клубе польза будет.

— А что! Бери, — посоветовал Матвей.

Лариса тронула его за руку.

— Ты домой скоро?

— Обожди, попляшем.

— Не хочу я плясать. Пойдем-ка, поговорить надо.

— После поговорим.

— После так после. Я домой пойду.

— Ступай.

И Лариса пошла домой одна.

С того дня, когда она пела частушки, отношения у нее с Матвеем испортились. Хуже всего было то, что он ни разу не попрекнул ее, ни разу не поругался — словно ничего не случилось. Хоть бы отругал, хоть бы ударил — на этом бы и кончилось. А он словно замкнулся на все замки, замолчал, отвечал неохотно и коротко, и только мучил Ларису своим темным взглядом и непонятной улыбкой… И так тянулось целую неделю.

В клубе заиграла гармонь. Начались танцы. Через открытые окна было хорошо слышно, как Шурочка запела страдания.

Лариса давно знала эти страдания, часто сама пела их и танцевала под этот простенький привычный мотив. Но сейчас ей вдруг показалось странным, как можно плясать под такую дурацкую песню. Она шла домой, а свежий голос Шурочки догонял ее:

Шурочка пела, и в клубе танцевали девчата, и Матвей был там, возле Тони. «Любит он Тоньку — это ясно, — думала Лариса. — Ему с ней интересно. А со мной скучно… Ну ладно, гулял бы, только тихо, чтобы люди не видали. Погуляет — отстанет… А если не отстанет? Если крепче привяжется? Что тогда? Что мы будем тогда делать с тобой, ребеночек? Да она-то что, Тонька-то, не понимает, что ли? Как она может! Матвей ведь отец… Отец! Нет, я поговорю с ней… Пускай отступится. Не отступится — хуже будет. Так и скажу — хуже будет!»

Она поднялась на крыльцо, открыла дверь. А из клуба еле слышно доносились знакомые страдания:

Лариса тихонько, чтобы не будить свекровь, вошла в избу: «Так я ей и скажу, — продолжала она думать: — «Не отступишься — хуже будет». Так прямо и скажу».

В сенях послышались шаги. Но это был не Матвей, вошла Алевтина Васильевна.

— Тебе что? — спросила Лариса холодно.

— Так зашла, посидеть.

— Матвей там?

— Там. Выплясывает. — Алевтина Васильевна вздохнула. — Теперь понятно, чего Тонька за клуб хлопотала. Ей там ловко с ним. Простору много. Да и наши-то мужики вовсе совесть потеряли…

— Не трепли языком. Мужик мой — мне и разбираться…

— Так разве я что говорю?.. Матвей у тебя хороший, дай боже… Все она, разлучница. Не она бы — жили бы вы себе…

— Уходи, Алевтина Васильевна… Наплевать мне на нее.

— Да что я, не вижу, как ты убиваешься, касатка? Что у меня, сердце каменное? Ведь я тебя нянчила, когда ты махонькая была. Этакая была, довесочек… Вон и шляпку купила, как у Тоньки. Что я, не вижу? Только она его не шляпкой берет.

— Спать время, Алевтина Васильевна. Уходи.

— Иду, иду, касатка. А Тоньку ты оберегайся. Я пожила — понимаю.

— Уходи.

Лариса подошла к выключателю и потушила лампочку.