Фридрих Горенштейн - Ступени

— А зачем ее брать, слепорожденный, — сказал Юрий Дмитриевич, начавший испытывать почему-то сильное сердцебиение, как при оскорблении национальной чести, — может, потому она и красота, что недоступна… И как только доступна станет, — испарится… Вы когда-нибудь видали… Вернее, вы когда-нибудь представляли себе звезды… Не в январе, когда они маленькие и неприятные, а в августе, когда они густо висят? — Он понимал, что задавать подобный вопрос жестоко, и все-таки задал его, потому что слепорожденный его сильно раздражал. Однако слепорожденный в ответ только весело рассмеялся.

— Я знаю из учебника астрономии, — сказал он, — звезды — это тоже жара или холод… Внешний вид — обман… Реальность — это прикосновение… Иногда я вижу сны, и мне снятся только прикосновения… Мне снится твердое или мягкое, жаркое или холодное, мокрое или сухое…

— А форма, — спросил Юрий Дмитриевич, испытавший уже совсем новое чувство, вернее, предчувствие чего-то неизведанного, хоть и находящегося рядом, — вы ведь ощущаете линию плоскости…

— Вы путаете меня с ослепшим, — сказал Аким Борисыч. — Это совершенно жалкие люди… Хуже зрячих… Они тоскуют по своему рабству… Меня воспитала мать, которая тоже была слепорожденной… А отец мой был ослепший… Это был жалкий человек… Просыпаясь утром, он ругался и плакал… Он кричал, что ненавидит темноту, а напившись пьяным, пугал меня вечной темнотой… Глупец… Единственное, что я не могу себе представить даже приблизительно, это темноту… Форму же я представляю себе, линию, выпуклость, но всегда она должна быть либо теплой, либо острой, либо мокрой… Однажды я тяжело заболел и представил в бреду три линии, пересекающиеся между собой концами, и эти линии лишены были ощущений… Мне показалось, что они с трех сторон сдавили мне голову… И мне показалось, что я либо умер, либо разом понял нечто великое…

— Это треугольник, геометрическая фигура… — сказал Юрий Дмитриевич. — Вы увидели его в бреду, как зрячий… — И вдруг он подумал, что перед ним сидит не человек, а какое-то другое мыслящее существо, просто приспособившееся к жизни среди людей и перенявшее их привычки. Минуту-две Юрий Дмитриевич смотрел на Аким Борисыча с напряженным вниманием, пока тот не протянул руку и не зачерпнул салат, правда, неловко, рассыпав по скатерти, — он был в некотором волнении.

— Со мной тоже такое бывало, — тихо сказал Юрий Дмитриевич, — сегодня утром на ступенях… Знаете эту крутую улицу, которая упирается прямо в небо… Тротуар там сделан асфальтовыми ступенями… А сверху гремит соборный колокол…

Аким Борисыч зачерпнул новую порцию салата, уже потверже, видно, он справился со своим волнением, а рассказ Юрия Дмитриевича об асфальтовых ступенях не тронул его.

— Тут в деревне в церквушку один слепой ходит, — сказала молчавшая до этого Зина, — святой человек… Истощил себя, молитвой да хлебом живет…

— Это ослепший, — сердито сказал Аким Борисыч, — я уверен, это ослепший, а не слепорожденный… Слепорожденный весь внутри себя живет… На что ему Бог… Бога зрячие выдумали, чтоб оправдать порабощение свое… Пройдут тысячелетия или миллионы лет, и человек слепым рождаться будет…

— Возможно, — сказал Юрий Дмитриевич, — только глазницы останутся, как копчиковые позвонки от хвоста. Но это будет не человек, а какое-то другое мыслящее существо… Целиком погруженное не во внешний мир, а в свой мозг… И каждому ребенку среди этих существ будут понятны такие глубины, какие недоступны и Эйнштейну. Но внешний вид треугольника они увидят мозгом в результате тысячелетних усилий лучших умов, и, может быть, это и будет пределом развития их цивилизации… Ибо они будут двигаться в противоположном от человеческой цивилизации направлении… От познания к разглядыванию… И, может быть, это и есть антимир и античеловек…

Кончив говорить, Юрий Дмитриевич вдруг с удивлением заметил, что не сидит, а лежит, упираясь лбом в острый край стола, и на лбу у него образовался щемящий пролежень. Аким Борисыч же не слушает его, он удобно расселся и шепчется с Зиной.

— Я провожу Аким Борисыча, — сказала Зина, правда, с каким-то беспокойством, точно нехотя. — Вы водой лицо сбрызните, совсем раскисли…

Аким Борисыч встал, вежливо кивнул и пошел к дверям немного нетвердо, так что зацепился даже плечом о косяк. Зина накинула платок и вышла следом.

Юрий Дмитриевич сидел, испытывая легкое головокружение, которое, как казалось ему, было вызвано беседой со слепорожденным. Под окном зашумели, завозились, раздалось даже нечто похожее на слабый вскрик. Юрий Дмитриевич посмотрел туда с тревогой, но быстро забылся, снова погрузившись в мысли. Он взял маринованный помидор и сидел так, посасывая прохладный, приятно горчащий помидорный сок. Вошла Зина. Платье на груди ее было разорвано.