Сергей Жигалов - Бродячие собаки

— Люблю, дура, я тебя и ничего с собой поделать не могу.

Венька упал в снег на колени, целовал руки, пуговицу на пальто.

Наталья тоже опустилась на колени, гладила его по лицу:

— Ты, Веньк, как мальчишка. Совсем маленький.

— А эт, Наташ, плохо, да?

— Тебе потом будет плохо. Отвези ты меня, дуру, назад и никогда на меня внимания не обращай, а только на свою молодую жену.

— А что плохого-то, Наташ? Дай, я тебе под коленки полу подстелю, а то застудишься.

— Венька, Венька, — обхватила его за шею и заревела по-бабьи в голос:

— Венька, Венька, что мы с тобой творим.

— Что, Наташенька, что мой колосочек, соплюшечка моя слезокапая? Я тебя Наташ, люблю. Сильно-пресильно. Наташ, слышишь?

— А? Поцелуй меня. Еще…

Луна заливала степь неживым светом. Дул волглый ветер. Они были вдвоем на этой продутой ветрами земле. Стояли друг перед другом на коленях, будто просили прощенья. И снежок под их коленями протаял до земли:

— Вень?

— Наташа?

— Я тебя так люблю, мой хороший, до самого последнего твоего волосочка.

В салоне машины Венька рукавом куртки вытирал ей мокрые колени, грел дыханием. Наташа целовала его нагнутую голову.

— Наташ, я тебе хочу подарить букет. Дай руку. — Положил ей на ладонь крохотные травинки, которые нашел под снегом. — Угадай, чем пахнут.

— Весной они пахнут, мой хороший. Еще землей талой.

— Не-а, они тобой, Наташ, пахнут. Колготки-то на коленках какие мокрые. Давай, я отвернусь, а ты сними. Просушим на капоте.

— Не отворачивайся. Я тебя, Вень, ни капли не стесняюсь. Перед мужем всегда стесняюсь. А с тобой наоборот. Хочу, чтобы ты на меня смотрел. Ты любишь меня?

— Да.

Да, будут жить долго, счастливо и несчастливо. Будут в их жизни другие встречи. Но никогда они не испытают того, что случится с ними в ту ночь на холме в блестевшем под луной прошлогоднем ковыле.

Он не обрушился на нее, как ливень на сухую землю, не вспыхнул, как лесной пожар от раскаленной лавы. Из прикосновений вешних травинок, поцелуев, слов, комочка мокрых колготок возникли светящиеся серебряные ступени, которые вели их все выше и выше. Туда, откуда лился божественный, омывающий души свет. Еще немного и эти двое сами заговорят языками человеческими и ангельскими и познают ЛЮБОВЬ. Навсегда избавятся от страстей и страданий. Но уже ходили под ним раскрытые навстречу женские бедра. И бросались они вниз, в бездну страсти.

Возвращались под утро. Все было бело. Деревья, заборы, крыши осыпал иней. Было тихо, бело, безмолвно. За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова.

Венька остановил машину у церкви. Разрушенный храм страдальчески глядел на них провальными глазницами. Наталья чмокнула Веньку в щеку и пошла.

— Наташ, — шепотом позвал он, — забыла, — протянул ей на ладони темный комочек.

— Что это?

— Колготки твои… высохли.

Своим ключом Наталья открыла дверь. Не стала включать свет, на цыпочках пошла в спальню. Ойкнула, запнулась о что-то мягкое. На полу валялся муж. «Раскодировался. Опять все сначала… Господи!»

Егерь оставил УАЗ во дворе райузла связи. Потихоньку прокрался в дом. Ощупью стал раздеваться. Но тут щелкнул выключатель. Посреди комнаты в ночной рубашке стояла Танчура.

— Не кричи, Вовку напугаешь. — Егерь посмотрел на ее мокрое от слез лицо и отвел взгляд.

— Не стану я, Вень, больше кричать, — прошептала Танчура. — Не стану, ничего не стану.

Просверки того серебряного света оставили на их лицах отметины. Только двое — Петр и Танчура делали вид, что ничего не замечают. Наталья, как и раньше, избегала встреч с Венькой.

С приходом весны бракуши опять обложили водохранилище. В лесопосадке за Роднишным лесом трактористы нашли вытаявшую из-под снега отрубленную лосиную голову, четыре обрубка ног. Кто-то внаглую начал ставить капканы у бобровых плотин. Догадался егерь, что это тесть его Сильвер безобразит, но все оттягивал неизбежную разборку.

В тот вечер засветло выставил на Головном пруду Петруччио на выходах десятка три капканов на ондатру. Сам для блезира с удочкой уселся.

Солнце золотую дорожку на воду уронило. Жаворонки темными камнями в траву падают и опять в закатных лучах трепещут, будто кто их с земли вверх подкидывает. Кукушку новый русский за горло поймал и пытает: «Сколько мне жить осталось?» «Ку-у…» «А почему так ма…» Поплавок красной головкой под воду косо ныряет. Дернешь — удилище в дугу, леска воду режет. Подсекает Петруччио — медный карасина на крючке пляшет, хвостом машет. Лепота и умиление духа. И тут на тебе, из-за спины тень на воду легла. Оглянулся, как черт из омута, егерь. В руке мокрой гроздью его Петруччио капканы.