Антон Уткин - Крепость сомнения

В руки его попала черная лендриновая тетрадка. От огня она совсем не пострадала. Это была полевая офицерская книжка, каких в русской армии в мировую войну ходили тысячи. Стандартная книжка, выпущенная Березовским – официальным поставщиком Императорских военно-учебных заведений. Hа первой странице синим химическим карандашом была проставлена дата: «1916».

Поколебавшись, Тимофей сунул тетрадь в боковой карман рюкзака.

Спустя два часа они с Иналом сидели на набережной в единственном работающем подобии кафе, покрытом маскировочной сетью, и ковыряли гнутыми вилками тощих цыплят, похожих на перепелок. Было видно, что Иналу не хочется говорить о главном. Но Тимофей терпеливо ждал.

– Он не в бою погиб? – спросил наконец он.

– Нет, – ответил Инал, глядя в море, – не в бою. – Спина его была прямая, как спинка железного стула.

– Слушай, – сказал Тимофей после непродолжительного молчания. – Не знаешь, что это может быть такое?

Инал пролистал лендриновую тетрадку и пожал плечами.

– В наших горах таких названий нет, – добавил он, задержав свой взгляд на первой странице, где была начертана карта. – Может, знаешь, шифр какой? – предположил он.

– Дзидзигури живым в землю закопали? – спросил Тимофей, убирая тетрадку в карман рюкзака.

– Ну кто тебе сказал? – обиделся Инал, помолчал, потом зло спросил: – А ты знаешь, что они с нами делали?

– Не знаю, – хмуро ответил Тимофей.

– Лучше тебе не знать.

С гор сползли тяжелые тучи, волочившиеся по хребтам как лавины, и стали выбрасывать в серый воздух мягкие, мокрые, бесформенные хлопья. Скоро снег посыпал густо. Инал удивленно посмотрел на падающий снег и сказал:

– Это очень редко бывает, чтобы снег в такое время шел.

Тент защищал их от снега, и они наблюдали, как он ложится на набережную, обводя под ним серый квадрат сухого асфальта.

– Понимаешь, – заговорил наконец он, поморщившись, – там как было? Он же у Басаева был в отряде. Они когда Гагру взяли, стояли в одном там пансионате бывшем. Короче, он автомат оставил свой, ушел куда-то. А кабардинец один взял автомат.

– Зачем?

– Зачем? Да кто его знает? Ну, взял подержать. Оружия совсем мало было, с дробовиками стояли. Вот он и взял, короче. Шурик ему сказал, чтобы отдал. А тот выстрелил. Под кайфом был. Его потом, кабардинца этого, расстреляли там же. – Инал вздохнул и посмотрел на море. – Если бы наши ребята были, такого бы не случилось.

Подавленный услышанным, Тимофей тоже смотрел на море. Серые барашки делали его похожим на седое руно. Когда-то – очень-очень давно – к этому берегу приплыли аргонавты. А возничие Кастора и Поллукса попали здесь в беду и никогда больше не вернулись в Грецию.

Инал проводил Тимофея до маршрутки. Снег завалил перевал, и длинная колонна разномастных машин, ооновских джипов, изогнувшись, как искривленный позвоночник, застыла в ожидании. На склонах там и сям под шкурой снега горели оранжевые шарики мандарин. Из одной машины вылез темнокожий офицер с шевроном Бангладеш на рукаве. На его коричневом лице застыла растерянность, и встретившись взглядом с Тимофеем, он как-то виновато улыбнулся. Он тоже был похож на засыпанный снегом мандарин. Наверное, так чувствует себя плод авокадо, занесенный на фруктовый лоток куда-нибудь под Рейкъявик.

Hиколай считался человеком редкой ответственности. Работу свою он в общем любил. Hо наступал час, когда усталость и безразличие вступали в свои права с безоговорочностью времени суток. Тогда он откладывал все и пропадал в кабачках и подвальчиках, окружавших его редакцию.

Никогда не было у него мечты. Когда он был ребенком, мечтал об игрушечной немецкой железной дороге; когда пошел в армию, мечтал вернуться домой; когда стал журналистом, мечтал стать главным редактором газеты. Но все это были мечты, обыкновенные в потоке жизни. Какой-то одной всепоглощающей у него не было. Но когда он услышал про академиков, такая мечта стала рождаться. Это и не была мечта в точном смысле слова. Это было сознание того, что где-то протекает какая-то настоящая подлинная жизнь, и он стал испытывать нарастающее чувство покоя и уверенности.

Он все еще не мог согласиться с тем – потому что ему не хотелось в это верить, – что бдения Нила Сорского, муки Аваакума, нерчинские зимы декабристов служили лишь тому подобию жизни, которое бесстыдно разворачивалось на московских улицах; дикой казалась мысль, что красные и белые с необыкновенным ожесточением три года оспаривали друг у друга Россию только лишь для того, чтобы всего-то через семьдесят лет какой-нибудь Акакий Расторгуев, ничего не знающий и не желающий знать ни о тех, ни о других, кушал лобстеров под аккомпанемент квартета выпускников консерватории, и эти ритуальные поедания объявлялись бы телевизионными «кулинарами» вершиной человеческой цивилизации и освящались в этом качестве гламурным перезвоном свежевосстановленных церквей.