Антон Уткин - Крепость сомнения

Никогда, сколько она себя помнила, не было ей дела до собственных несовершенств. Не то чтобы она по этой причине проявляла больше снисходительности к чужим, но свои ее не беспокоили. Когда же она посмотрела на ту девушку в «Космике», такая проблема начала возникать, а, может быть, возникла сразу, ибо Вероника словно бы посмотрелась в зеркало, явившее ей всю палитру ее недостатков, и хотя они не были лицеприятны, созерцание их доставляло блаженство, потому-то, наверное, так настойчиво она и искала в толпе эту незнакомую девушку и в течение всей ночи так жадно ее разглядывала.

В ней не было ничего особенного, и красивой ее в понятиях Вероники, видимо, было назвать трудно – из тех, что мужчины обычно называют «приятная женщина». Но она уязвила Веронику самим своим видом. Ее хотелось назвать «сударыня», или, может быть, «мэм», а скорее всего, ни то и ни другое, и при этом она оставалась девушкой своего возраста. Первый же взгляд на нее сказал Веронике о ее превосходстве, но в чем было это превосходство, что и как, и почему превосходило в ней Веронику, не поддавалось самым изощренным отмычкам разума, а ведь Вероника была не глупа. Было только понятно, что превосходство это высшего, горнего порядка. Вероника затруднилась бы ответить – хотела бы и она сама быть такой, впрочем, довольно было и того, что с ней хотелось дружить, но нечто в самой разнице между ними делало это невероятным. Разница между ними, как ни покажется это невозможным, была такова, что материальное и нематериальное, органическое и неорганическое, возможно, не так далеко отстояли друг от друга, как отстояли эти два человеческих существа.

Впервые в жизни она была подавлена чужой личностью, причем такой, которая и знать-то не знала о ее существовании. Если это было зеркало – хотелось смотреться в него снова и снова. Если это была зависть – ей хотелось служить. Если это была ненависть, то обидеть ее не было возможности – не поднималась рука. Это было какое-то смиренное до самоуничижения преклонение перед излучаемым ею внутренним здоровьем. Более точно Вероника затруднялась определить свои чувства.

Это не была зависть, и вообще непонятно, что это было, и все же это был грех. Почему – она тоже не знала, но точно понимала, что это чувство было грех.

Особенно сильно это мерзкое чувство глодало ее в объятиях Аганова. Когда она была еще с Тимофеем, оно не донимало ее так настойчиво, как будто у нее в его лице был чрезвычайно верный и надежный союзник. Но сейчас союзник был отправлен, выражаясь по-морскому, в автономное плавание, и она осталась один на один с этим обликом, который оказывал на нее такое необычное воздействие.

Соседство его сделалось невыносимым, то есть вынашивать его в себе доставляло физические мучения. Ее облик она носила в себе, он стоял у нее в глазах, этот очерк каштановых волос и, как укор себе, ясный взгляд небольших карих глаз. И удивительно для самой Вероники было то, что она принимала эту укоризну как должное, без всякого внутреннего протеста, каким-то внутренним своим судом признавая за ней это право неосознанно укорять. Ничто в ней против этого не протестовало, и она как бы ее глазами узревала свое место в мире возможностей и желаний.

Как-то утром она шла на работу; она думала, как она сейчас придет на работу, как сладенько с ней поздоровается администраторша за конторкой – как пить дать уже все знает, разок увидит Аганова в конце коридора, где-нибудь в обед встретится с ним в кухне, куда он придет за кофе, сделает вид, что. И она сделает, хотя чувствует, знает: жизнь ее идет не туда, в никуда. Секретарши эти... Уже небось все знают. Как же они узнают-то, сны, что ли, видят какие?

В маленькой беленькой церкви Вознесения, мимо которой пролегал ее путь, шла служба, в окнах, полных голубых отражений, мелькнули трепещущие миндалинки свечей...

Она прошла в ограду, перекрестилась и повлекла на себя тряскую и грохочущую створку церковной двери.

Еще отходила утреня, а уже в обоих приделах поставили налои. Прихожан было не много, и ее очередь к исповеди подошла быстро. Она стала справа к алтарю к дородному молодому батюшке с румяным лицом, густо заросшим рыжими волосами.

И пока стояла за исповедью, вспоминала ту женщину, которая шла в церковь и сломала ногу. Когда это было? До Нового года или после? Уже забыла.

«Что же я скажу?» – подумала она вдруг, и ей стало ясно, что то простое и почти понятное, что она принесла сюда, чтобы высказать, сейчас не облекается ни в какие слова. Она не сомневалась в способности священника понять ее, она сомневалась в своей способности внятно высказать это. И чтобы это стало действительно понятно, ей надо было рассказать ему гораздо больше, чем позволяло здесь ограниченное время: и кто такая та девушка, и что беспокоит ее в отношении нее, и как это называется и в чем здесь грех, и кто такая она сама, Вероника, – да и вообще рассказать все, из чего до этой минуты слагалась ее жизнь.