Джон Апдайк - Давай поженимся

– Не возражаешь, если я на минуту остановлю машину?

– Мы ведь уже почти приехали, – сказала она. – Неужели не можешь потерпеть?

– Нет.

Он остановил ее “вольво” и открыл дверцу, и выцветшая сухая трава и придорожный чертополох сразу стали вдруг бесконечно милыми. Поблизости высился телеграфный столб. Подойдя к нему, Джерри дернул за молнию и отдал свою боль земле. Луна протянула колючку тени от каждой зазубрины на столбе; в высокой траве серебристо поблескивала изморозь. Все вокруг, казалось Джерри, было словно картина, написанная на черном фоне, выгравированная нашим неясным, тупым страхом. Прокрякал невидимый треугольник гусей; прошелестела машина по соседней дороге – и звук замер; в воздухе возник призрачный запах яблок. Джерри попытался отключиться от реальностей ночи и осознать – как пытаешься осознать вращение земли – тот огромный печальный поворот, который произошел в его жизни. Но в сознании была лишь трава, да Руфь, дожидавшаяся его в машине, да утончавшаяся дуга, приносившая облегчение.

Проехав мимо многих темных домов, они остановились у своего дома – все окна горели. Миссис О., хоть и была хороша с детьми, ни разу еще не вымыла ни одного блюдца и никогда не выключала свет. Они расплатились с ней, и она сказала:

– Тут одна женщина из индепендентской церкви заходила насчет каких-то объявлений.

– О Господи, – сказала Руфь. – Я совсем забыла. Ведь их следовало сделать к субботе.

– Эти люди начинают просто тиранить тебя, – сказал Джерри, и, обращаясь к миссис О., спросил:

– Вы в пальто? – Женщина молча покачала головой; лицо у нее было красное, и, выходя на крыльцо, она приложила платок к глазам.

Закрывая за нею дверь, Руфь сказала:

– Бедняжка. Интересно, много ли она знает?

– А почему, собственно, она должна знать?

– Она ведь из нашего городка, Джерри. А весь городок знает, что у нас дело худо. Я все лето замечала это по лицам мальчишек у Гристеда.

– Хм. Мне, например, не казалось, что у нас дело худо. У меня – да, и у тебя – тоже, но не у нас.

– Пошли спать. Или ты уезжаешь в свой коттедж?

– Я не в состоянии. Хочешь молока?

– А ты?

– Если ты сделаешь тосты.

– О, конечно. Почему бы и нет. Который теперь час?

– Десять минут второго.

– Так рано? Удивительно. Мне казалось, мы провели там целую жизнь.

– Может, позвонить? – спросил Джерри. – Ты думаешь, с ней все с порядке?

– Она ведь сама так хотела, оставь ее в покое.

– Она казалась такой жалкой.

– Это ее поза.

– Нет, я никогда еще не видел ее такой. У меня было ощущение, что вот мы сидим, трое разумных людей, и обсуждаем участь прелестного... ребенка.

– Хлеб подрумянился. Будешь намазывать маслом? Это твой тост.

А ему не терпелось говорить о Салли и о минувшем вечере со всеми его сложными перипетиями; ему необходимо было вслух перебрать все подробности и узнать мнение Руфи о них. Но она не стала слушать и пошла наверх. В холодной спальне все невысказанное комом сдавило ему грудь, дыхание стало прерывистым.

– Сукин сын, – еле выдохнул он, – я же оставил ингалятор там, в коттедже.

– А ты расслабься, – сказала Руфь далеким певучим голосом. – Распустись, ни о чем не думай.

– Холодно... здесь наверху, – сказал он. – Почему мы живем в таком вшивом доме?

– Залезай под одеяло, – сказала она, – тут славно, тепло, дыши неглубоко, не думай о своих легких.

– Мои бедные... дети, – сказал он. Постель, когда он залез в нее, показалась ему ловушкой: стоит лечь ничком – и задохнешься. Руфь выключила свет – последнюю лампочку в доме. В окне сквозь плотное кружево вяза просвечивали звезды, и, глядя на них, Джерри постепенно вновь обрел дыхание. Руфь залезла в постель с другой стороны и, прижавшись к нему, положила руку ему на грудь. Окутанный медленно нараставшим теплом – теплом, которым он наслаждался последний раз в вечности, – Джерри почувствовал, как грудь его расширяется; ноги и руки расслабились, напряжение вытекло из них; стена в легких постепенно рушилась под напором каждого вздоха. Тело Руфи рядом было крепкое, упругое, сонное. – Мне очень жаль, – вслух произнес он, – но, наверное, так правильно. – Эта фраза, обретшая плоть благодаря его голосу, казалось, повторялась без конца, как отражение в двойном зеркале, как дни, как дыхание. Он открыл глаза. Кресты оконных переплетов застывшими благословениями оберегали его в ночи; в легких его установилось безбрежное царство мира и покоя. И в эту чудесную страну он не спеша, лениво вступил.