Василий Белов - Кануны

Воз остановился. Карько еще не успел уйти далеко. Евграф выдернул из дерева топор, побежал обратно к осине. Он оглянулся, быстро стесал надпись. Карандаш оказался в кармане. Евграф не успел отдать его Пашке. Миронов почесал бороду, призадумался.

— А Судейкину Акиндину, — начал он выводить, остановился, подумал. И дописал:

Ему показалось этого мало, и он подумал еще.

Евграф остался очень доволен. Он и сам не ждал от себя такого, раззадорился и добавил еще:

Он полюбовался работой и опустил карандаш в карман. Рука наткнулась на два полувершковых гвоздя. Они завалялись в кармане случайно: недавно ремонтировал коровьи ясли. Евграф достал один гвоздик и забил его в осину, как раз в середину своей надписи. «Ну вот, этот сучок Судейкину не стесать», — подумал он и оглянулся. Мерина было не видно. Евграф побежал догонять. Дело дошло до пота, но он так и не догнал воз. Карько спокойно стоял у роговского гумна.

На угоре было навожено за день порядочно лесу. Миронов развернул воз, скантовал бревно и поехал в деревню. Время шло ближе к вечеру, скоро надо было кормить народ.

У баб все давно было готово, столы стояли с двумя караваями на каждом, с чесноком и солонками. Палашка насобирала по деревне охапку ложек, Евграф выставил бутылки. Зажгли две лампы, но люди не появлялись. Многие были еще в лесу, к тому же никто не хотел приходить раньше других. Первым явился отец Николай и загудел на всю избу:

— Ну, Евграф Анфимович, алчущего да не отринь, проголодался, аки зверь!

Он отхватил от каравая увесистую горбушку и начал уминать за обе щеки.

— Батюшка, погоди! — засмеялась Палашка. — Аппетит-то собьешь, сейчас хлебать начнем.

— Ничего, дево, это чреву первая дань…

Николай Иванович вдруг охнул. Вставая, он не смог разогнуться, присел, а потом и прилег на лавку, заохал.

— Что, батюшко, рази с пупа сорвал? — подбежала Марья. — Эко нехорошо как.

— Нехорошо! Совсем нехорошо… — охал на лавке поп.

Палашка побежала за бабкой Таней, которая умела вправлять пупы лучше всех. Тем временем, распрягши коней, в избу собирался народ, все мыли у рукомойника руки.

— Вот, Николай Иванович, — сиротским голосом толковал Северьян Брусков. — Это тебе не кропилом махать, топориком-то…

— Молчи, Жук! Ох, молчи, фараон…

— Я, конешно, что, я, пожалуйста, — Жучок не спеша уселся к нему в изголовье.

Евграф налил попу стопку водки.

— На-ко, батюшко, может, и полегчает.

Отец Николай хотел приподняться, но только охнул и стукнулся о лавку. Ему подоткнули под голову чью-то душегрею, хотели обуть в свежие Евграфовы валенки, но они не подошли по размеру.

— Ишь, мослы-то у тебя, — пел Жучок, который тщетно обувал попа. — Ей-богу, не позавидуешь. Из скольки фунтов, Николай Иванович, катанки катаешь?

— Из шести, бес, ох, из шести…

— Да что, Николай Иванович, лаешь-то на меня? Я его обуваю, а он лает. Не зря, видать, тебя голосу-то в сельсовете лишили.

— Истинно говорю — уйди.

Жучок смиренно отошел от попа. Многим не понравилось, что он напомнил сейчас о лишении голоса, но все промолчали. Изба все больше наполнялась народом, подавали советы, как вылечить Николая Ивановича.

— А вот летом бы, крапивой натрешь поясницу-то, все как рукой снимает.

— Муравьиное масло тоже хорошо.

— Таню, Таню ему надо.

— Эта сделает!

— Не Таню, а хорошую баню.

— Лавку-то занял, и посидеть негде.

— А у Носопыря-то какое лекарство, может, подойдет?

Николай Иванович охал, лежа на лавке, когда присеменила на помочи Таня. Она сразу приступила к делу. Николая Ивановича повернули на брюхо, закатали рубаху. Шмыгая носом, Таня подсела к попу, зашептала что-то:

— Хосподи, благослови и спаси, хрис…

Она взяла в щепоть кожу на пояснице попа, оттянула, разгладила, оттянула еще, подсекла другой рукой и каким-то быстрым ловким движением крепко завернула. Поп охнул, в пояснице у него что-то хрустнуло.

— Вставай, батюшка, благословясь!

Николай Иванович, не веря в свое излечение, все еще лежал.

— Николай Иванович, пгги остывают.

Отец Николай облегченно поднялся, все начали хвалить Таню. Между тем запахло мясными щами, Евграф принес насадку пива, распечатал пару посудин. Иван Никитич встал, все затихли.

— За работу вам, люди добрые, спасибо, дай всем бог здоровья. Спасибо! Честь и место! — Он трижды поклонился, приглашая народ за стол, поклонился и Евграф, и Марья, и Аксинья. Люди, крестясь, заусаживались. Из пяти деревянных блюд в нос шибало горячими щами, за каждым блюдом оказалось по семь-восемь человек.