Василий Белов - Кануны

— Омманщики! — вырвалось у Данила.

— Верно, — согласился Шустов. — Омманщики…

— Дак где концы-то искать?

— Концы, Данило Семенович, в руках у Сталина да у Молотова. А может, и у их нет, а где-нибудь подальше… Ты у Калинина-то бывал, знаешь что да почем.

— Пропала, видно, Расея.

— Россия-то? — Глаза Шустова на мгновение печально засветились, он сел около. — Россию-то, Данило Семенович, иные, вроде Яковлева, считают как бы за головешку в печи. Дескать, чем больше ее колотишь, тем шибче она, матушка, горит.

— Ну а коли совсем догорит? — взъярился Данило. — Куды мы после-то?

— Тоже сгорим! И тепла не оставим после себя, один угар…

Данило не мог слышать таких речей. Он совсем не хотел сгорать дотла, ему было жаль пивного котла и швейной машины с ножным приводом. Обидно было и за свои права, отнятые Советом, и за шерстяной костюм сына Василья. За что воевал? Между тем сроки уходили, дело двигалось к вечеру. Он в отчаянии поглядел на бухгалтера Шустова. Но тот все ходил по избе, ломая уже давно не хрустевшие пальцы. Полосатая от смоляной дратвы правая его ладонь так и не отмылась, он то сжимал пальцами свой узкий высокий лоб, то вновь по очереди дергал за пальцы. Дети и старики гудели за дверью, окрашенной суриком. Неожиданно шум в той избе усилился, и вдруг все затихло. Шустов рывком отворил дверинку. Данило Пачин не поверил своим глазам. Гаврило Насонов, согнувшись перед отцом Шустова в дугу, ткнулся в пол белым своим лбом. Мелькнула темно-бурая борода. Леонтий Осиевич, растерявшись, вскочил с лавки и забегал вокруг Гаврила Насонова.

Бухгалтер Шустов шагнул к двери:

— Что? В чем дело?

— Да вот… Вишь, денег просит взаймы… — услышал Данило прерывистый голос Леонтия Осиевича. Данило не помнил, как прошел мимо плачущего, все еще не встающего на ноги кузнеца Гаврила Насонова, как вышел в сумерки слякотного ноябрьского предвечерья. Он шел все быстрее, не глядя под ноги, не отвечая на здравствования. Шел сам не зная куда, но что-то решительное копилось в нем по этому ходу. Вдруг он остановился и дважды, в обе стороны, плюнул. Потом суетливо снял шапку, отыскал глазами церковную колокольню, быстро перекрестился и пошел еще скорей давешнего.

Он шел теперь в сторону Прозоровского подворья, не спотыкаясь и не оглядываясь…

В Шибанихе еще глубокою ночью, сквозь крепкий предутренний сон Павел учуял движение воздуха над роговской крышей. Накануне весь вечер не по-доброму горела красная, предвещавшая зиму заря. И вот ночью подул ветер. Тот самый, которого ждал Павел уже третий или четвертый день. Недавно они сбились с Акйндином Судейкиным об заклад: Павел твердил, что ветер подует еще до первой четверти, а Киндя из кожи лез вон, все доказывал, что, пока новолунье, ветра не жди.

Они сбились об заклад, и руки разбил им Ванюха Нечаев при многих свидетелях. Павел в случае проигрыша был должен не только истолочь Судейкину две ступы овса, но и смолоть три пуда свежей ржи, если же ветер подует и в новолунье, то Киндя Судейкин с первым большим заморозком пригонил бы ему самолучшего барана. (Хотя всем было известно, что баран у Судейкина всего один, не считая, конечно, двух ярок. Киндя завел овец после того, как вылегчил Ундера.)

На рассвете Павел осторожно выпростался из-под теплого одеяла, но Вера уже не спала, собираясь вставать и кормить. Зыбку перенесли из парадной в верхнюю избу зимовки сразу после жнитва, и теперь семейство Павла жило как бы отдельно. Но на завтрак, обед и паужну, а также каждый раз к самовару все, как и прежде, собирались за один стол.

— Что, вдругорядь без завтрека убежишь? — усмехнулась Вера, наблюдая за тем, как муж поспешно обувал валенки.

— А что? Авось не умру и без завтрека, — он топнул, словно собираясь плясать. — Приду обедать, наверстаю…

Он взглянул на сынка, который, припав к груди, жадно ухлебывал молоко. У Павла защемило сердце: Вера была снова беременна. Нет, он не боялся большой семьи. Но тревога жила в душе с того самого дня, когда Игнаха Сопронов едва не застрелил Павла в лесном сеновале и когда Павел едва не убил его в ярости и обиде.

Никто, кроме них двоих, не знал о том, что произошло в сеновале. Они встречались обычно на людях, и Павел здоровался с Игнахой кивком, тот отвечал как придется, но каждый раз глаза его зажигались по-волчьи, и Павлу вновь становилось противно до тошноты. «Да шут бы с ним и с Игнахой, — думалось. — Пускай бы он жил как хочет… Жил бы да другим не мешал…»