Василий Белов - Час шестый

— Это пошто мне стыдно? — обиделась баба. — Я чужой хлеб не ем и до обеда не сплю.

Палашка с Марьей положили деревянные ложки, да и сам Евграф вышел из-за стола.

Насчет спанья до обеда дело касалось Митьки с Игнахой, а вот «чужой хлеб» Евграф принял на свой счет…

Игнаха туда-сюда ходил по избе. Галифе на сухой заднице передвигались туда-сюда. Прежние галифе, а вот сапоги были у него новые…

Митя набрал воздуху и с новой силой начал доказывать Самоварихе необходимость колхозной жизни:

— Из-за земли да из-за налогов ты сама в колхоз прибежишь!

— Не прибегу, хоть каменьё с неба вались!

— Прибежишь! — убежденно твердил Куземкин. — И твою сивую лошадь отымем!

— Нету такого закона, чтобы лошадей отымать! Нету!

Сопронов одобряюще молчал, и Митька осмелел еще больше:

— Есть закон! Вон уж и паспорт на твою кобылу выписан!

Митя приврал насчет кобыльего паспорта, и тут Самовариха недоуменно затихла. Рот у нее поплыл, как у ребенка, собравшегося реветь. Но ворота на крыльце как раз нечередником хлопнули. Перепутанный Миша Лыткин, неизменный колхозный сторож, он же «ординарец» Сопронова и Мити Куземкина, ступил на порог. Лыткину записывали за такую работу трудодни. (Счетовод Володя Зырин говаривал: «Калинин у нас кто? Всесоюзный староста. Я, к примеру, бухгалтер с дебитом-кредитом. А ты, Миша, у нас всенародный кульер». В ответ «кульер» только смиренно моргал белыми, как у козы, ресницами.)

Запыхавшийся Лыткин не разбирался, что в избе происходит:

— Игнатей Павлович, полномоченные! Послали за тобой, сидят пока в читальне.

— Кто? — обозлился Сопронов.

— А с наганом один! Вроде Скачков… Второй-то предрик Миколай Миколаевич… Здешний бывал…

— Ладно, не учи! — огрызнулся Сопронов. — Знаем и без тебя, кто здешний, кто приезжий.

Митю с Игнахой как ветром сдуло, а Евграф не сообразил с ходу, кто такой этот «предрик». Слово для него было новым.

Еще до «кульера» Палашка с Марьей выбрались из Самоварихиной избы и ушли с Машуткой домой. Евграф подождал, пока не уберется и Миша, после чего спросил Самовариху, согласна ли она накормить народ, ежели он соберет помочи для печного битья. И тем успокоил ее, слегка отвлек от кобыльего паспорта.

— Анфимович, какой экой разговор? Кликай хоть завтре! — Самовариха всплеснула руками. — Неужто не сварим овсяного-то киселя? Постное-то масло тоже у нас есть, а насчет вина ты уж сам смекай…

Миронов, ободренный, побежал в свою клетину. По дороге то и дело, как репей, цеплялось к Евграфу слово «предрик». «Здешний. Миколай Миколаевич… Господи, уж не Микуленок ли? Он и есть, больше и быть некому… И Скачков с ним приехал, тот самый… «Будешь моржам хребтины ломать!»

И Миронов припомнил сиденье перед судом в КПЗ, полузабытую встречу, где впервые гордо молвил такие слова: «Палашка парня родила, зовут Виталькой…»

Евграф ястребом залетел в свою избу. Он застал Палашку в слезах. Сундук был раскрыт, фата лежала на лавке. Посредине чисто промытого пола в куче зеленых березовых веток сидела Марья и молча вязала веники. Виталька… то бишь маленькая Марютка тоже сидела рядом с крохотным веничком в руках, она испуганно глядела то на мать, то на бабушку, то на Евграфа.

Евграфу сразу все стало понятно. Бабы без него решили судьбу дочкина приданого.

— Иди, иди, — заторопила матерь Палашку, — пока народ на обеде, а то уйдут на пожню.

— Куды идти? К кому? — Палашка, хватая фату, едва удержала рев.

Евграф сделал вид, что не слышит.

Марья сказала:

— А сходи-ко сперва к Зойке Сопроновой! Может, возьмет. Вынула из Палашкина сундука два стана белого, как снег, холста.

— Бери и эти два. Может, купит…

Холсты полагалось дарить будущему свекру и деверю. Теперь дочка понесет их вместе с фатой на продажу Зойке Сопроновой. Да и та возьмет ли еще? Неизвестно, что скажет и сам Сопронов, у него тоже денег не лишка. Люди говорят, он всю весну ждал, когда поставят на должность. И теперь ждет… Весь Петров пост ждет. Сказать или не сказать, кто в читальне сидит? Узнают и сами. Вся деревня, наверно, уж судачит и говорит, кто приехал.

Марья вязала веники. Евграф начал примеривать к матице новую жердку. Он вырубил ее накануне в частом ельнике. Палашка медлила уходить, всхлипывала как маленькая. Евграф молча топором корил еловую жердку, чтобы укрепить ее от матицы до задней стены. Но ведь ни долота, ни стамески! Все у Кеши осталось. К кому идти долото просить? Было стыдно ходить к соседям, клянчить то одно, то другое. Иной день и по два раза… Самовариха вон отдала Мироновым даже чугунок, чистый половик да старопрежнюю шубу дубленой овчины. А больше-то, пожалуй, и у самой у нее ничего нет! Одни кросна да мотовила. В Самоварихиной избе пусто. Иконы да ухваты, да тканые половики…