Василий Белов - Час шестый

— Проживу и в овине! — не стерпел Евграф зыринских шуток, хлопнул в сердцах конторской дверью и уже не слышал, что еще сказал председатель, не понимавший зыринского зубоскальства.

С Игнахой Сопроновым насчет избы и говорить было нечего.

Зырин упомянул церковную келью, намекая на председательскую женитьбу. Вся деревня давно знала о планах Митьки жениться на Марье Александровне. Сперва Куземкин навострил было глаз на Тоньку-пигалицу, но с приездом из Ленинграда Васьки Пачина надежда на Тоньку лопнула. Начал всерьез подумывать Митя насчет наставницы. Но та, лишь занятия кончились, на все лето укатила к сестре в Вологду. Келья действительно стояла пустая и на замке. Шутник Зырин сватал Куземкину то Палашку Евграфову (дескать, эта уже с готовым ребенком, не надо и трудиться в первую ночь), то Ольховскую Степаниду. Однажды предложил он Митьке единоличницу Самовариху. Тут уж Куземкин с матюгами вышел из себя, рассердился на своего счетовода: «Погляжу вот я, сам-то какую прынцессу выберешь. Ежели на выселенку надия, дак здря! Не вытянешь ты с нею партейной классовой линии. Отправят тебя из счетоводов да прямиком в Соловки!» А Зырин по ширинке похлопал и говорит: «Вот моя главная линия! На Соловки поезжай сам, ежели охота».

Нет, не сговорился Евграф с колхозными командирами насчет своего будущего. Где жить? Спасибо Самоварихе: баба пустила Марью с Палашкой да еще и с малым дитем. Пока не гонит. Говорят, и Жучкове семейство жило у нее какое-то время. Вот был колхоз дак колхоз! Хоть и большая изба, но неизвестно, как они там все помещались.

А и нынче, разве это дело? В сенокос-то и на верхнем сарае либо в сеннике можно проспать, а ну-ко зима? Сегодня вон пришла очередь пастуха Гурю кормить. К ночи и тот придет. Утром чуть свет подымется с ним вся бабья оравушка. Девчушку разбудят…

С такими невеселыми думами Евграф брел от конторы в сторону Самоварихиной клетины.

Вечер был тихий, теплый. Комары толклись. Еще больше их стало, когда пастух Гуря разложил в прогоне завор и пропустил стадо в деревню. Оно привело за собой тучи оводов и слепней. Коровы входили в деревенскую улицу тихо и важно, как на параде. Сытые, уставшие за день, измученные кровожадными оводами. Телята с овцами первые бросились к своим подворьям. Что тут поднялось по всей Шибанихе! Крики баб и ребячьи в каждом заулке, звуки железных ботал, блеяние, мычанье… Коровы вставали прямо к своим крылечкам, терпеливо ждали болыпух с подойниками, детки березовыми веничками обороняли скотину от комаров, чтобы матери подоили коров. Запахло молоком и коровьим потом, заоткрывались воротницы дворных широких проемов. Через час все стихло, и шибановская деревня опустела. Редко-редко басом проблеет какой-нибудь беспутный баран…

Лишь после всего этого старик Новожил пропустил в деревню колхозное стадо. Он распределил его в пустые дворы по обоим концам: в лошкаревский, орловский, роговский, мироновский, поповский дворы. Колхозные ухажерки пошли доить после того, как подоили своих. «Говорят, у реки новый двор ладят рубить, — вспомнил Евграф ольховские разговоры, и ему стало вроде повеселее. — В Ольховице вон рубят уж. Только много ли у них лесу-то под сок рубленного? Большой двор-то намечен! На сто, а может, и больше коров…»

Был, видимо, сухорос. Солнышко садилось в такой лазоревой, такой золотой широте родимого неба, таким теплым запахом высыхающих трав тянуло с пожен вместе с вечерней прохладой, что у Евграфа опять захватило дух: «Дома! Ведь он в Шибанихе! Ни тюрьмы теперь, ни чужбины… Слава Богу…»

— Садись-ко, Анфимович, мой руки да и садись за стол! — торопила Самовариха. — Вон с Гурей заодно и поужнаешь, а мы трое как-нибудь и потом… Ты, Гуря, чево узоришься? Видно, дома-то в Ольховице тебя лучше потчуют.

— Лучше, лучше потчуют дома-то, лучше, — заприговаривал пастух.

— А чем лучше-то, Гуря? Сиди уж! — подшучивала Самовариха, пока мужики брякали рукомойником. — Ведь у тебя нет ни отца, ни матки.

— Правда, правда, никого нет! Умерли оба. Правда.

Самовариха расстелила скатерть, выставила из печи большой черный горшок, подала Евграфу поварешку и принесла решето ржаных сухарей.

— Ну-ко, вот ешьте штечки постные, пока теплые! Сухарницу сами сделаете…

Дочь Палашка все еще не пришла с пожни, жена Марья баюкала уже засыпающую внучку. Евграф разминал сухари в ладонях, сыпал в большое глиняное блюдо с похлебкой. Такими щами в посты испокон веку называли овсяную заспу, сваренную с картошкой и луком. Гуря начал с аппетитом хлебать, а Евграфу чужой харч показался горьким… Хлебнул ложки три и хотел из-за стола долой.