Сэм Хайес - В осколках тумана

Втроем мы устроились на мостках, врезавшихся в пруд. Удочка принадлежала Мику. Я захватил наживку. Джулия лежала на теплых досках, а мы спорили, кому насаживать червей. Солнце щипало нас за шеи, и тонкие ноги Джулии покраснели.

— Кто хочет искупаться? — спросила она, резко приподнявшись. Возможно, ей надоело слушать наши пререкания или же просто стало жарко, но не успели мы опомниться, как она стянула майку и в лифчике и шортах подошла к краю мостков.

— Только не ныряй, Джу, — сказал я, вспомнив, что обещал ее матери.

И все-таки наживка меня заботила в тот момент больше. Я так и не поднял на нее взгляд. На воду мы посмотрели, лишь когда собрались закидывать удочку. О Джулии напоминала уже затихающая рябь.

— Где она? — Глаза метались по поверхности пруда. — Джулия! — крикнул я и ладонью прикрыл глаза от солнца. Я ждал, что из воды вынырнет ее напряженное лицо, она жадно втянет воздух и улыбнется. — Джулия!

— Не знаю, — ответил Мик. — Да что с ней станет…

И если бы солнечный свет в тот день не был столь резок, я бы вряд ли разглядел ее лицо в сумеречной глубине. Она плыла на спине — ноздри раздуты, глаза широко раскрыты, а из виска струится тонкая красная ленточка.

— Черт, — выдохнул за моей спиной Мик, когда я спрыгнул с пристани.

Нырнув, я схватил ее, вырвался из воды и крикнул Мику, чтобы он помог мне вытащить ее. Не знаю, как нам это удалось, но мы вытянули ее по гнилым мосткам, в кровь расцарапав спину. В тот день мне больше всего запомнилось, какие мягкие у нее губы. Я впервые поцеловал Джулию Маршалл.

— Ты опоздал, — сурово говорит она.

Выдавливаю улыбку. Вдруг Джулия растает, как в детстве? Но ей не до улыбок. Дети протиснулись внутрь, я же застрял на пороге. Наполовину снаружи, наполовину внутри дома, в котором провел три четверти детства.

— Всего на полчаса, — оправдываюсь я, бросая взгляд на часы. Но где же часы, удивляюсь я, рассматривая пустое запястье. Понадобилось несколько секунд, чтобы до меня дошло: я не помню, где их оставил.

— Ha два! — вопит она. — Я чуть с ума не сошла!

Джулия пытается захлопнуть дверь, но не может, мешает моя нога. Я смеюсь, хотя боль зверская. Крики Джулии глохнут, щеки ее розовеют. Она распахивает дверь, подается ко мне. Она совсем близко — на расстоянии удара или поцелуя. Мы практически соприкасаемся носами, и я улавливаю внутри дрожь инстинкта, предупреждающую — отступи, и поскорее. Но я не обращаю на совет внимания, до того хочется хотя бы на секунду ощутить близость Джулии. Возможно, другого шанса и не будет.

— Ты пил. Я доверила тебе детей, машину, а ты пил, черт побери! — Она делает глубокий вдох и морщится от отвращения. — Господи, Марри! Да как ты мог? — Она бьет кулаками по стене.

— Ты только подумай: дети… машина. Знаешь, Марри, такого болвана, как ты, еще поискать.

Она падает на стул и прячет лицо в ладонях.

— Ты ошибаешься. Я выпил позже.

Джулия поднимает глаза:

— Это когда же?

— На лодке. — Я прикусил язык. Вырвалось все-таки!

— Когда же ты поймешь, что я не хочу, чтобы мои дети поднимались на это корыто?

— Я приготовил им какао, и мы пытались разглядеть рыбин в лунном свете.

Джулия вздыхает.

— Если бы они упали, ты бы этого даже не заметил, потому что ты был… — Она не в силах произнести это слово.

— Пьян, Джулия? Ты это имела в виду?

Она кивает, на меня не смотрит.

— И они бы утонули, как ты тогда? Ты упала в пруд, а я тебя вытащил…

Мы возвращаемся в тот день. Солнце жарит вовсю, прожигая дыры в нашей коже, а я высасываю из ее горла бурую жижу. Рядом надрывается Мик, но я не слышу. В груди Джулии что-то клокочет. И вот она снова жива. И глаза ее снова наливаются синевой. Я не смею признаться себе — старший брат ее лучшей подруги, вызвавшийся присмотреть за малышней, — что мои поцелуи длились дольше, чем требовалось.

— Я выпил немного виски, Джулия. Одну или две порции. Вот и все. Мы сидели в лодке и выглядывали рыбину в воде. Было весело. Пицца и мороженое им надоели. Мне очень жаль. Я не хотел тебя расстраивать.

— Сегодня одну порцию. Завтра две. На следующий день — три. — Она взвешивает в руке чайник.

— Теперь все по-другому.

— Неужели?

Джулия поворачивается к плите, и я ее не узнаю. Изгибы тела, мягкость, сияние — все пропало. Она похудела, стала хрупкой — вот-вот разобьется. И тут появляется он, подходит к Джулии, вдыхая воздух, которым должен дышать я, произносит слова, которые вертятся на языке у меня. Джулия отводит взгляд, а я смотрю то на нее, то на него.