Людмила Синицына - Кривой четверг

Рассказы отца про деревню она слушала без особого сочувствия, а порой и с насмешкой: «Навоз таскать?! Охота больно! Как это ты говоришь? Упётаться? Там упётаешься за день: и воду таскай, и огород поливай. Я-то знаю! Пожила там, хватит!»

Света — что было нечасто — тут соглашалась с матерью: одно дело приехать погостить, посмотреть, как там, а другое — поселиться совсем (как иногда об этом начинал мечтать отец). В деревне страх один жить: волки вон зимой, отец сам рассказывал, почтальона съели, одни валенки остались. В лесу заблудиться — проще простого, кругом звери, столько опасностей всяких. Даже и представить себе трудно, как люди в таких условиях живут, когда знают, что города есть. Удивительно, что их там держит?

Света вообще не то чтобы боялась, но относилась с опаской и настороженной недоверчивостью ко всему, что можно было назвать стихией, что не было подчинено, распланировано и отрегулировано людьми, как в городе.

Света связывала это с тем случаем в детстве, о котором она помнила смутно, но о котором вспоминали родители.

Наверно, они тогда были на рыбалке. Взрослые занимались своими делами, а Света потянулась за мячом и плюхнулась вслед за ним в воду. Плавать она еще не умела и, всплеснув руками, пошла на дно. Мать, как была в платье и босоножках, прыгнула за ней, подняла над водой. Река в этом месте мягко заходила в ложбинку, течения не было, но зато скользкое, глинистое дно у самого берега довольно круто уходило в воду. Мать сделала шаг вперед и, не будь на руках Светы, легко ухватилась бы за траву. Но отпустить Свету она не могла и всё скользила и скользила на месте.

Чувствуя, что так она ничего сделать не сможет, мать с силой толкнула, почти бросила Свету вперед, на берег, а сама от этого толчка отступила еще дальше. Плавала мать тоже плохо, а тут еще, когда дно уходило из-под ног, совсем растерялась. Она подпрыгивала, хватала воздух и снова опускалась. И с каждым полупрыжком отходила туда, где глубже, где её уже подтягивало к себе щупальце бешеного течения горной реки.

Ухватившись за траву так, что онемели пальцы, Света испуганно смотрела на мать. А мать смотрела на неё. Света видела ее глаза, понимала, что мать как будто просит её что-то сделать, но от испуга не могла издать ни звука.

Уж как отец почувствовал, что там, за спиной, происходит неладное, он и сам не знал. Оглянулся, увидел на берегу мокрую Свету, которая, вцепившись в траву, смотрела куда-то в воду, и тут же кинулся к матери.

Слушая эту историю, Света каждый раз сердилась на мать: «И чего бросалась, если плавать не умеет? Сразу позвала бы отца. И меня бы утопила, и сама бы утонула. Действительно, прав отец: суторная она у нас».

И время от времени Свете кажется, что бестолковые, злобные упрёки, когда отец начинает обвинять мать в том, что она исковеркала его жизнь, что она виновата и в его пьянстве, и во всех остальных несчастьях, имеют основание. У матери, конечно, свои отговорки — она пытается обвинить во всем его. Спор старый, каждый считает виноватым в чем-то, чего и высказать толком не может, другого. Ну чего стоило бы матери иногда промолчать, не доводить отца до белого каления! Нет, не может уняться, и перебранка переходит в драку. Но если по-настоящему разобраться, то, конечно, виноваты оба, считает Света. И это она отчетливо поняла, когда они зашли как-то вместе с ней в пивнушку на базаре. Там было душно, смрадно; помятые, серые фигуры виднелись в сером дыму, словно грешники в аду собрались. К их столику как-то по-собачьи подошел высокий мужчина с зачесанными назад волосами. Весь его вид — независимый и в то же время готовый отозваться на любое движение — показывал, с какой целью он приблизился к столику.

Отец купил ему и той женщине, что стояла рядом, по кружке пива. Мужчина сделал жадный глоток, а потом, должно быть считая, что должен «отработать», громко сказал: «А какой я певец был! Какой певец! Голос у меня был... Карузо!..» Он встал в позу, держа кружку на отлете, и, тряхнув зачёсанными назад лоснившимися волосами, попытался запеть. И по этому сиплому, будто проржавевшему голосу уже, конечно, нельзя было угадать, правду он говорил или врал. Мужчина закашлялся до того, что стал фиолетового цвета, а потом всё так же театрально повел рукой в сторону стоявшей рядом женщины: «Вот она сгубила. Такой талант сгубила!» Женщина негромко засмеялась. Не злорадно, не мстительно, не весело. Как-то неопределенно. И тоже хриплым голосом.

Света потом часто вспоминала их. По сравнению с этими пьянчужками её родители тогда выглядели вполне благополучными. Ну, зашли выпить по кружечке... А теперь? Не так много времени прошло, а Света вполне может представить на месте той женщины свою мать. И, сравнивая их, Света не может не думать, отчего спился тот «певец». «Нет! — думает Света, — был бы настоящий голос, не спился бы. Он почувствовал, что не дотягивает, и пошел туда, где легче. Чтобы потом можно было сказать: «Такой голос был — вот она споила». Это он, конечно, не сознавал, когда делал, но все-таки сделал выбор такой, когда можно другого обвинить в своем падении».