Людмила Синицына: Кривой четверг

И Света вздохнула, жалея, что она одна, что нет никого рядом с ней, кому можно было бы рассказать все, как есть, не таясь, и кто мог бы понять ее, рассеять сомнения, успокоить… С кем рядом она бы могла почувствовать себя уверенней, как сегодня, в мастерской, когда Марат сказал: «Это не отстирывать надо, а выводить...»

И тут она вспомнила про юбку, про пятно... А ведь юбку надо будет завтра надевать! Другой нет...

«Вот и дело», — почти с облегчением подумала Света. Она высморкалась последний раз в большой носовой платок, включила утюг, достала вату, тряпку, промокательную бумагу и открыла дверцу стола... Здесь должна была стоять бутылка с метиловым спиртом... Но бутылки почему-то на месте не оказалось. Света беспокойно огляделась, заглянула за этажерку, потом под кровать, потом отодвинула занавеску на окне. Да нет! Как бутылка могла бы оказаться там, если Света помнила, что поставила именно сюда, в ящик стола? Она ещё стукнула о дверцу бутылкой.

И все же Света осмотрела свою комнату еще раз, а затем, чувствуя, как непонятное беспокойство усиливается, вошла в комнату родителей. У стола в углу стояли бутылки — уже слегка запылившиеся. Свежей среди них она не увидела и вздохнула, будто избавилась от непонятной тяжести. Подошла к табурету, села и только тут под левой ножкой стола заметила туго свёрнутую газетную пробку. Это была та самая пробка — чёрные крупные буквы находили одна на другую.

Всё еще не желая верить себе, Света подняла пробку, зачем-то пытаясь разобрать надпись из скрученных букв. Ей хотелось найти какое-нибудь объяснение и причину того, как могла оказаться здесь эта пробка, хотя уже знала — знала! — куда делась бутылка и что за отравление было у матери. А значит, значит…

«Нет! — сразу оборвала себя Света. — Какое я имею отношение к этому? Она могла где угодно достать без меня. Я принесла, чтобы вычистить пятно. Но я же не заставляла ее пить! Моей вины здесь нет и быть не может».

Всё было правильно. Но отчего слова оправдания казались такими беспомощными? И почему она не могла заставить замолчать другой, очень тихий голос, который продолжал говорить, словно про себя, вовсе не думая о Свете: «Так вот почему она шарила по стене руками... Уже начала слепнуть и не могла понять, что с ней происходит, отчего ей так плохо». Света вспыхнула, чувствуя, как сводит лицо. Неужели это она говорила тем злым, раздраженным, презрительным голосом?! «Мать боялась признаться, что выпила из бутылки, которую нашла в столе. Услышала, наверное, как я ставила. А когда я уходила в «Кулинарию», посмотрела, понюхала, обрадовалась, что это спирт, и выпила весь побыстрее, чтобы я не отобрала. Сначала ничего необычного не заметила, а потом не могла понять, что с ней происходит, пока не стало совсем худо... А значит, если бы я действительно раньше спохватилась, если бы поверила, если бы пожалела и сразу вызвала «скорую», может быть, её успели бы спасти?!»

Света не могла бы сказать, как и почему она очутилась во дворе и остановилась у стола, за которым сегодня занималась. Она не чувствовала, как сжимает туго свернутую газетную пробку, словно хочет, чтобы она навеки отпечаталась на ладони.

Света снова до боли ясно и отчетливо увидела мать с вытянутыми вперёд руками, как она беспомощно шарит по стене, ищет выход. Мать уже поняла, что бесполезно звать на помощь Свету. Одна в страшной темноте, предчувствуя смерть, мать каким-то особым чутьем угадала, что ей не дозваться, не достучаться до Светы, уж эта бесчувственная жаба — Фрося — и то скорее услышит.

В правой половине неба, будто разорвали черную материю, хлынул ослепительный свет, послышался сухой треск, и тут же в образовавшуюся прорезь полил дождь.

По двору, бурля, клокоча и пуская пузыри, побежали ручейки. Потекло с крыши, с оконной рамы, с каждой ветки дерева, и голос матери — беспомощный, слабый, тонкий — опять звал кого-то, опять молил в ночи о сострадании и милосердии...

Душанбе 1985 г.

Терремварей — город чудес в «Парцифале».

Майна—птица семейства скворцов.