Людмила Синицына - Кривой четверг

И домой она шла все с тем же ощущением тихого счастья, которым хотелось поделиться, пусть и с родителями. Рассказать им, какими легкими показались тексты и какая трудная попалась загадка, ее и на русском-то не сразу отгадаешь. «Что всего ненасытнее?» Она вспомнила красивую надпись и печать на книге, как с чувством пожал ей руку председатель комиссии и многозначительно пожелал успехов; как с достоинством, почти как Вика, держалась Света, как спокойно протянула руку, вроде тысячу раз ей вручали награды. И вообще, хотелось сказать, как хорошо все на свете устроено, какая впереди у нее светлая и ясная дорога. Она, конечно, поступит, в этом нет никаких сомнений. И параллельно будет учить английский и французский языки. Вика права. Света способная, языки ей даются легко, и она скоро станет известным переводчиком. Много ли таких, как она?

Но, шагнув во двор, Света увидела в окне комнаты мать и отца, сидящих за столом, сизый дым от «Беломора», услышала их неестественно громкие голоса, в лицо пахнуло противно, как от клетки со зверями, нечеловеческим запахом, словно, направляясь в одну сторону, она всякий раз, как в заколдованном лесу, попадала в то место, откуда хотела уйти.

Привалившись к косяку, Света заплакала тяжелыми, как ртуть, злобными слезами, полными тоски и бессилия. Чтобы успокоиться, она разорвала носовой платок зубами, несколько раз ударилась головой о косяк.

«Кто там? — громко и весело, с готовностью принять кого угодно, крикнула мать. — А-а-а! Это ты, Тулечка, золотце наше...»

«Нет, это не я!» — ответила Света и прошла к себе, плотно закрыв дверь.

Она успела только снять плащ и повесить его, как вошёл отец и с пьяной важностью спросил: «Ты что же это? С родителями по-человечески поговорить не желаешь? Ты что же, нас за людей не считаешь? Мы тебе все: и кормим, и поим, обуваем-одеваем, а ты...»

У Светы в груди, как дрова, облитые бензином, полыхнула ярость.

«Да что ты пристал? — нарочито беспечным тоном вступилась мать, утягивая его за руку в другую комнату. — Устала она, не видишь, что ли? Все по библиотекам занимается, старается, не то что мы с тобой, недоучки! Она у нас умница!»

Обычно отцу такие разговоры доставляли удовольствие, он начинал вспоминать, с каким трудом ему давалось учение, а то бы он большим человеком стал, голова-то у него хорошо варит, потом вытаскивал из карманов мятые трешки и говорил: «Вот, купи себе книжки». Но тут он не поддался.

«Ну и что? — качнувшись, как будто его не держала земля, продолжил:

— Я, может, ради нее семью сохраняю, давно бы ушёл, а она? Ты глянь, как на меня смотрит? Дочь это или кто?»

Света почувствовала, что «заходится», что ее несет такое страшное течение, где уже нельзя сопротивляться, иначе не выдержать.

«Семью сохраняешь?! — начала она совершенно несвойственным ей низким голосом. — Это ты семьей называешь?! Обуваешь-одеваешь?! Не надо мне от вас ничего! Я вас не просила, чтобы вы меня рожали, а если уж, помимо моей воли, на свет произвели, так хоть дайте мне спокойно доучиться! — Тут голос у нее сорвался, и она неожиданно перешла на другой, визгливый: — Вы меня издергали своими драками!.. Я… спать спокойно не могу... Мне кошмары снятся... Мать полуголая по улицам носится, ты за ней с топором... Стыдно!»

Она слушала себя так, будто это кто-то другой выкрикивал бессвязные обвинения, хотя ей хотелось говорить иначе и совсем другое. Но то, что можно кричать, можно говорить, что придёт на ум, делать что захочешь — все сейчас сойдет, — доставляло странное, неизъяснимое удовольствие. Это чувство нарастало, и Света, потому что слов уже было недостаточно, схватила со стола синюю вазу, изо всех сил ударила ею об пол. «Ненавижу вас! Ненавижу!..» — на самой высокой ноте закончила она и... зарыдала, кинувшись на постель.

«Туленька! Золотце мое!» — Мать присела рядом, гладила её по плечу, неуклюже пыталась поцеловать. Отец, протрезвев, растерянно топтался рядом, что-то бормотал невнятно, словно просил прощения. Света махнула рукой, и отец с матерью, тихо притворив дверь, ушли к себе. Обычно, когда ссора только возникала, разрасталась, а затем затухала, изредка прорываясь сквозь пьяный сон родителей глухим мычанием, невнятными выкриками, и громкий храп еще не всегда был точным знаком, отметкой, что драки не будет, Света, напряженно ожидавшая развязки, с глухо бьющимся сердцем, со звоном в ушах, долго не могла заснуть и, глядя в темное окно, начинала плакать — тихо, беззвучно, чтобы случайным звуком не пробудить отца, сжав зубы, выдавливая по капле духоту и тяжесть из груди. Но от этих слез не становилось легче, а по утрам веки надувались, будто комары искусали, и в школе все спрашивали что с ней случилось. Поэтому Света старалась не плакать ночам, отвлекала себя, представляла, как уедет и будет жить одна.