Лин Ульман - Благословенное дитя

Молли вприпрыжку бежит по лесу, а это нелегко, ведь на ней длиннополая ярко-алая ветровка Эрики. Иногда, падая, Молли обдирает колени. Виновата в этом не только длинная ветровка. Виновата еще и темнота. «Бэрланге» означает день. А что тогда ночь? Все остальные убежали вперед, и она хочет отыскать их. Они не подождали ее. Они ее не видели. Это не из-за плаща-невидимки. Это потому, что она спряталась за кустом.

Она выбегает на берег.

А потом она останавливается и смотрит.

А потом они бросают камни в Рагнара и перекрикиваются друг с другом.

А потом она запрокидывает голову к небу и кричит: «Эй! Эй! Эй!»

Эрика не знает, кто именно начал первым бросать камни. Рагнар бежит вдоль кромки воды, из-под ног его разлетаются брызги. Внезапно он поворачивается и, размахивая руками, кричит: «Ха! Ха! Ха! Ха!», все смеются и тоже начинают размахивать руками и кричать: «Ха! Ха! Ха! Ха!»

Кажется, что все они поют одну нескончаемую песню. Кто-то спрашивает, а кто-то отвечает. Рагнар танцует, отступая все дальше в море. Он уже по колено в воде. Он подносит руки к лицу и кричит им:

— Нет! Не надо! Нет!

Однако никому не известно, кто начал бросать первым и чей именно камень угодил ему точно в лоб, так что Рагнар упал прямо в воду.

— По-моему, ночью погода испортится, — сказала Роза, закрывая окна, выходящие на море.

Исак оторвался от газеты.

— Это не могло долго продолжаться, — сказал он.

— Что именно? — спросила Роза, не оборачиваясь.

— Жара, — ответил Исак. — Она не могла долго продолжаться.

Подул сильный ветер, и Розе пришлось изо всех сил удерживать оконную раму, чтобы задвинуть шпингалет. По стене застучала ветка, а волны на море стали грозного грязно-белого цвета. Роза поглядела на берег.

— Надо бы убрать велосипеды в гараж, а то их смоет, — сказала она.

Исак сидел в кресле перед телевизором, а Роза стояла у окна, спиной к Исаку. Ему пришло в голову, что хорошо бы исчезнуть из этого мира и стать частью ее широкой спины, обтянутой легким цветастым платьем, или плеч, на которые она каждый вечер набрасывает серую шерстяную кофту.

— Но дождя-то еще нет? — спросил он.

Не оборачиваясь, Роза продолжала стоять перед окном.

— Нет, ты только посмотри на эти тучи. — Она показала рукой на небо. — Уже стемнело. Вчера в это же самое время мы сидели на улице и пили вино, а сегодня вдруг словно осень наступила.

Исак посмотрел на часы, тихо тикающие в углу. Эта гостиная, подумал он. Эти часы. Кресла. Телевизор. Секретер. Сосновый стол с синей керамической вазой на нем. Иногда вечером Роза говорит, что она хочет пройтись, что ей надо немного побыть одной. Она укладывает Молли — чужого ребенка, ребенка Руфи, и уходит. Спустя некоторое время она возвращается с целой охапкой полевых цветов. Красных, желтых, белых. Роза наливает воды в вазу и ставит цветы. Ничего нельзя менять. Ни ремонтировать. Ни красить. Ни обдирать. Здесь все должно оставаться таким, как есть, и никто из них не должен говорить о том, что было и что будет. Нет. Здесь они будут завтракать, обедать и ужинать, смотреть телевизор и каждый вечер заботливо желать друг другу спокойной ночи. Здесь они вместе состарятся и умрут, не тревожа друг друга и не предъявляя никаких требований, в тишине и спокойствии.

— Дети вернулись?

— Да.

— Ну как, день рождения удался?

— Да. — Роза пожала плечами. — Во всяком случае, мне так показалось.

Вздохнув, она плотнее закуталась в серую шерстяную кофту. Она повернулась к нему, и теперь ему захотелось стать частью ее лица — поселиться в ее глазах, уголках губ, на щеках…

— Пойду уберу велосипеды, — сказала Роза.

Наступила ночь, поднялся шторм, который изо всех сил старался повалить деревья, обрушить каменные изгороди и пошатнуть дома, но деревья, каменные изгороди и дома уже так долго простояли здесь, что привыкли не поддаваться. Старожилы говорили, что остров переживал шторма и похуже.

Встав с кровати, Эрика выскользнула в коридор, сунула ноги в зеленые резиновые сапоги Исака, пробралась к входной двери и отперла ее. Развевая волосы и полы ночной рубашки, ветер подхватил ее и понес к морю. Она упала, разбила колени и задрожала. Сначала потому, что упала, а потом — из-за того, что услышала собственный тоненький голосок. Нет, это не был оглушительный испуганный крик. Ее голос звучал совсем тихо. Съежившись, она опустилась на землю. Было темно, поэтому ей не удавалось очистить ранки от мелких камешков и грязи, а на руках, на коленях и ночной рубашке расплывались пятна крови. Поднявшись, она побежала дальше. Она бежала, спотыкалась, падала, поднималась и опять бежала. Забежав в воду, она остановилась, широко расставив ноги в резиновых сапогах. Она открывает рот, ветер бросается на нее, а ей хочется перекричать и остановить его. Но что она должна сказать? Стоя на берегу, промокшая, дрожащая, с ободранными руками и разбитыми коленками, в окровавленной ночной рубашке, что она должна прокричать? НЕНАВИЖУ ТВОЮ ПОГАНУЮ ЧЕРНУЮ ФУТБОЛКУ! Она плачет. Она кричит. Море бьет ее и тянет вслед за собой, и она вспоминает, как он сказал однажды, что в таких случаях самое правильное уступить морю, позволить ему повалить тебя на спину. А еще он говорил, что когда бывает так темно, как сейчас, то море начинает светиться (это какое-то особенное природное явление, характерное для этого острова, но она так и не смогла запомнить название), и теперь она стояла в этом свете, и, возможно, он ее видел, может быть, он стоял и наблюдал за ней, спрятавшись в небольшой рощице, там, где заканчивался лес и начинался пляж. Побережье черное. Оно покрыто камнями. Дождь света не прибавляет. Она не знает, сколько простояла там, в волнах, под дождем, но она чувствует на себе его взгляд. Поднимая руку или делая шаг, она словно делает это ради него, и теперь она идет к нему, и он говорит: «Не уходи от меня, Эрика, не уходи, не уходи, пожалуйста. Не уходи».