Фарли Моуэт - Путешествие на Коппермайн

Воинственность северных индейцев была связана с суеверием. Они верят, что, когда умирает какой-нибудь их вождь, его смерть насылается либо каким-то недоброжелателем из своего племени, либо южными индейцами, либо эскимосами. Причем подозрение чаще всего падает именно на последних, в чем и заключается основная причина постоянной вражды индейцев с этим несчастным народом.

Некоторое время назад эскимосы, торговавшие с нашими шлюпами в Нэпс-бей, Нейвел-бей и Уэйв-Коув к северу от реки Черчилл, жили в мире и дружбе с северными индейцами. Это было возможно благодаря многолетней опеке их со стороны коменданта Форта Принца Уэльского. Однако летом 1756 года отряд северных индейцев, после того как шлюп покинул Нэп-бей и вышел в открытое море, напал на эскимосов. Капитан шлюпа Джон Бин отчетливо слышал выстрелы, но значение их понял лишь следующим летом, когда на берегу обнаружил ужасные останки более чем сорока эскимосов, убитых только потому, что в прошлую зиму два вождя северных индейцев умерли.

На Крайнем Севере, куда не заплывают корабли, эскимосы часто становятся жертвами предрассудков северных индейцев, хотя последних ни в коей мере нельзя считать воинственным племенем. Исходя из своего опыта, я не думаю, что они способны на столь крайнюю жестокость по отношению еще к кому-либо.

Не отягощенные женщинами и детьми, мы быстро продвигались на север, но погода была так неустойчива, а мокрый снег и дождь выпадали столь часто, что до озера Когид, где женщины и дети должны были ждать нас, мы добрались только 16 июня.

По дороге мы переправились по льду через несколько больших озер (среди них Тойнойкайд и Тойконлайнд), а также через множество рек и ручьев. Оленей было много, и индейцы их забивали часто только ради жира, костного мозга и языков. Я пытался доказать им неразумность такого расточительства, но, так как укоренившиеся обычаи преодолеть нелегко, мои упреки не возымели действия. Мне объяснили, что убивать много дичи и питаться ее лучшими частями правильно, потому что, когда дичи станет мало, поступать так будет невозможно.

Между 17 и 20 июня мы прошли восемьдесят миль на север в основном по льду озера Когид.

Двадцать второго вышли на берег реки Конгекатавачага, где повстречали Медных индейцев, собравшихся там, как всегда в это время года, для охоты на оленей, переправляющихся в этом месте через реку.

Лед уже сошел, поэтому для переправы через реку мы в первый раз воспользовались каноэ. Переправа могла затянуться надолго, если бы не благожелательность Медных индейцев, отрядивших нам на помощь несколько своих каноэ. Это было очень кстати, потому что, хотя нас и было не больше ста пятидесяти человек, своих каноэ мы принесли только три. На них можно было разместить лишь двух человек, да и то без поклажи. Иногда северные индейцы связывают три или четыре каноэ в плот, способный выдержать гораздо большую нагрузку, но использовать такой плот можно только при совершенно спокойной воде.

Переправившись на северный берег, мы увидели, что Матонаби и еще несколько индейцев из нашего отряда встречают Медных индейцев как хороших знакомых. Эти последние, казалось, были очень довольны встречей с нами и уверяли, что готовы оказать всяческую помощь. Пока мы ставили свои палатки, они затеяли целое пиршество, выделив нам много жира и сушеного мяса.

Как только Медным индейцам стали известны планы моих спутников относительно эскимосов, они тут же их одобрили и даже предложили нам взаймы несколько своих каноэ, которые, по их заверениям, очень пригодятся в дальнейшем.

Я выкурил калумет, или трубку мира, с их старейшинами и должен признать, что не ожидал встретить у столь далекого от центров цивилизации племени такой любезности и гостеприимства. Я сожалел, что у меня не было ничего ценного для подарков. Хотя у них и встречались европейские предметы, выменянные у северных индейцев, подарки, полученные из рук англичанина, обрели бы большую ценность.

Так как я был первым белым человеком, которого они видели (и, по всей вероятности, последним), они забавно толпились вокруг меня, выказывая не меньше желания исследовать меня всего с ног до головы, чем европейский ученый-натуралист при виде неведомого животного.

Они нашли меня вполне нормальным человеком, если не считать цвета моих волос и глаз. Первые, по их словам, напоминали выгоревшую кисточку бизоньего хвоста, а последние из-за своего светлого оттенка походили на заячьи. Белизна кожи, по их мнению, меня тоже не украшала, потому что напоминала полностью обескровленное от долгого вымачивания мясо.