Борис Хазанов - Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия

«Она?»

«Нет. — Генерал усмехнулся. — Я!»

«Как, — выдавил писатель, — кроме тебя… никого не было? Ты единственный осведомитель, больше никто?»

«Так точно. Не знаю, что ты там говорил в присутствии этих девиц, очевидно, какие-то пустяки. Во всяком случае, сведений о том, что твоя Глаша сотрудничала с разведкой, нет».

Сумерки сгустились. Гость взглянул на часы. Задержался я у тебя, пробормотал он.

«Разведка, — сказал писатель. — Так это у вас называлось».

«Именно так».

«Ты меня посадил, Серёжа».

«Не я. Тебя государство посадило».

Он протянул портсигар, писатель покачал гловой.

«Дукат?»

Генерал щёлкнул зажигалкой, затянулся и выпустил, выпятив губы, дым к потолку. При чём тут Дукат, спросил он холодно.

«Ducatum значит по-латыни герцогство».

«Я не герцог. Это заграничные… Отечественных не курим. Так на чём, стало быть, мы остановились… Я твои чувства прекрасно понимаю».

«Мы были друзьями, Серёжа. Сколько тебе заплатили?»

Генерал помрачнел. Тяжело взирал на писателя.

«Да. Мы были друзьями. Если ты думаешь, что я пришёл оправдываться, то ошибаешься. А если всё ещё не понял, я объясню».

Пауза.

«Что ты хочешь мне объяснить?»

«Одну простую вещь. Всякое государство должно защищаться. А наше — тем более».

«Чьё это — наше?»

«Наше. Моё и твоё. Повторяю: всякое государство, и особенно такое, как наше, советское».

«Защищаться?»

«Да».

«От кого?»

«В том числе и от таких, как ты. Ты пей, там ещё осталось… Закусывай… Я имею в виду не тебя сегодняшнего, а твои тогдашние настроения».

«Откуда ты знаешь, что мои настроения изменились?»

«Я думаю, жизнь тебя научила».

Он поднялся и подошёл к окну.

«Пурга-то какая».

Руки в карманах форменных брюк, крепкий затылок. А тогда — ещё мальчишеский, с ямкой. Медленно вращается в тёплом тумане, переливаясь цветными огнями, люстра шикарного ресторана «Савой». Официантка в кокетливом фартучке, в короткой тесной юбке на роскошных бёдрах. Обращается только к Серёже. Он всегда при деньгах… Жирный голос конферансье.

Сегодня у нас в гостях…

Там в углу сидит похожая на Целиковскую.

Вдоль по Питерской. С кала-а! Кольчиком. Да эх-ы.

Генерал вернулся к столу.

«Наше государство, к твоему сведению, да, наше социалистическое государство, устроено так, что критиковать его, а точнее сказать — клеветать на него — нельзя. Недопустимо. Почему? — Он разливает остатки зелья по стаканам. — Да потому, что это значит требовать перемен. А любые более или менее серьёзные перемены, реформы и так далее для нашей системы опасны. Наше государство — монолит. Каков он есть, таков он и есть. Это не глина, которую можно мять так и сяк. Попрошу меня не перебивать».

Едет миленький, сам на троечике.

«Ты меня слушаешь?»

«Слушаю, слушаю…»

«А теперь вспомни, что ты говорил. Как был настроен. Я-то хорошо помню».

«Ещё бы. Всё записывал».

«Записывал или не записывал, не обо мне речь. Ты говорил, что у нас фашистский строй. Как у немцев. Говорил? Говорил. Что ж, — Сергей усмехнулся, — может быть, и фашистский. Смотря как посмореть. Ну и что? Что с того, я спрашиваю!»

Усмехнулся и писатель углом рта.

«Давай, — сказал гость, берясь за стакан. — Во-первых, неизвестно, что лучше. Во всяком случае, благодаря этому строю мы победили… Это режим твёрдого руководства, вот что важно. Для России тем более. А во-вторых…»

Он стукнул своим стаканом о стакан писателя.

«А во-вторых, и это, брат, самое главное… Ничего менять нельзя, вот в чём дело-то. Ни-ни! Что есть, то есть. Иначе начнётся такое, что… Русский народ — это, может быть, самый терпеливый народ на свете. Но если ослабить узду…»

Генерал погрозил пальцем, раздавил в блюдце окурок.

«Тебе, может быть, и казалось, что надо сказать правду, открыть людям глаза… Ишь какой нашёлся! У кого голова на плечах, тот знает правду… И помалкивает. В государственных делах, в которых такие, как ты, ни хрена ни смыслят, правда — заруби это себе на носу! — она подчас хуже всякой лжи. Вреднее всякой лжи! Да и что это значит, сказать правду? Это значит призывать к перевороту. Вот так, друже. Сегодня ты говоришь мне, завтра скажешь другим. Слабых, неустойчивых людей сколько угодно. Особенно среди тогдашней молодёжи. Уж нам-то это хорошо известно… Вот они и подумают: а на хера всё это терпеть? Пора приступать к делу. Да ты и сам, кажется, собирался… я уж не помню. Прокламации, что ли, разбрасывать…»

Он снова взглянул на часы, нахмурился. Вынул блокнот.