Паскаль Киньяр - Вилла «Амалия»

В одну из пауз она спросила:

– Папа, я не понимаю. Почему мы не должны больше видеться?

– Это меня слишком волнует, – ответил он. – И потом, моя вторая жена очень расстроена тем, что ты отвергла ее, даже не повидав.

И они решили никогда больше не встречаться.

Он даже не допил сладкое вино, которое налил себе в бокал.

– Сыграй, – попросил он, указав на рояль.

– Давай сыграем что-нибудь вместе, – сказала она.

– А ты любую музыку можешь сыграть на фортепиано?

– Любую.

– Я тоже.

– Наверное, это у нас семейное.

– Да, Мисаил тоже это умел.

– Кто такой Мисаил?

– Мишель. Моего отца звали Мишель. А мама звала его: Мисаил. Это единственное воспоминание, которое я сохранил о ней. И время от времени кто-то у меня внутри шепчет это имя. Как это назвать по-французски?

– Понятия не имею, да и бог с ним. Мы можем сыграть в четыре руки какое-нибудь трио Гайдна, – я их видела там, на журнальном столике.

– Хорошо, давай.

Она пошла за нотами.

Поставила ноты на пюпитр рояля.

Стоя рядом, они прочитали партитуру.

Сели рядом на банкетку перед инструментом.

Она дрожала от горя.

Они закрыли глаза.

И заиграли.

Йонна покрылась льдом. Стоял ужасающий холод. От него лопались водопроводные трубы. Ледяная корка сковала всю землю в округе. По мостовым нельзя было ни пройти, ни проехать. Главную улицу да еще мост ежедневно посыпали песком, но те храбрецы, что отваживались ступить на них, все равно падали. Жорж проводил дни в кровати, которую перенесли поближе к камину. Все, что могло согревать, – газовая горелка, электрические радиаторы, камин, – работало на пределе возможностей, но температура в доме не поднималась выше четырнадцати градусов. Небо было темно-серое, свинцовое. И дневной свет был темно-серым, свинцовым.

Комнатка на втором этаже дома с плющом, когда она обжилась в ней, оказалась необыкновенно удобной для работы.

Из нее была видна только река. И слышались только голоса уток и гортанные крики лебедей. В этом чистеньком, очень светлом, безупречно белом помещении стояли узкая белая кроватка, маленький белый стол (на нем она держала свой компьютер, а под ним – принтер, где можно было распечатать любые ноты для ознакомления или вторичного чтения), пластмассовая тумбочка у изголовья, тоже белая, с тремя ящиками, заваленная тетрадями и книгами, карандашами, ластиками, ножницами, фломастерами, тюбиками с «замазкой», катушками скотча.

Здесь ей работалось так хорошо, как никогда и нигде.

Более того, она часто сочиняла музыку. Что-то вдруг оживало в ее душе при воспоминании о пухлых щечках маленькой девочки, вместе с которой она так любила просыпаться по утрам, играть, болтать.

Нижняя комната была гораздо менее уютной. Книжные шкафы, музыкальный центр, диван с подушками, по углам большие горшки с цветами, живыми и засохшими, огромное старинное зеркало, – здесь она подолгу не задерживалась. Едва кончив работу в своем «пряничном домике», в этой крошечной «komponier-hauschen», [17]она шла в «главный» дом навестить Жоржа.

По установленной традиции, она приходила в гостиную Жоржа к пяти часам, чтобы поиграть.

Она играла не для себя. Она играла для Жоржа. Играла, чтобы отдохнуть от сочинения музыки, так как занималась этим все чаще и чаще. Целых шесть месяцев играла Крауса в той же манере, в какой, по ее представлению, сам Краус играл Глюка. Шесть месяцев играла Шоберта, [18]как Моцарт играл Шоберта. (И шесть месяцев играла Гайдна, как играл его Радницки). Она представляла себя сочинительницей при старом режиме. Когда ее музыку исполняли бы всего трое-четверо свихнувшихся аристократов. Современный мировой музыкальный рынок полностью перешел к общедоступной музыке – стадной, обобществленной, национальной, религиозной (Жорж называл эти песни популяля рными, папа триочными, доре лигиозными, блабла гочестивыми). А где-то на обочине прозябали одиночки, атеисты, безумцы, маргиналы, птицы.

An die Musik – Музыке.

An meine Klavier – Моему инструменту.

Она держала на ладони плоский черный камешек.

Говорят, паутина, в зависимости от своих размеров, своей формы, своей прочности, своей приманчивости, своей красоты, в самый последний миг сплетает паука, который ей необходим.

Вот так же и произведения создают автора, который им нужен, выстраивают биографию, которая им подходит.

Музыковеды посвящали в высшей степени сложные исследования ее таким коротким, таким эфемерным сочинениям. На самом же деле музыка Анны Хидден была попросту голосом боли.