Паскаль Киньяр - Вилла «Амалия»

Она приехала на вокзал Монпарнас к полудню. Спустилась в метро. Вошла в свой бывший дом, пустой, гулкий, переполненный тишиной.

Переполненный угрызениями совести.

И затхлый.

И подернутый черным флером пыли.

Прошло уже три месяца. В садике с решетчатой оградой робко хозяйничала весна. Она полила пересохшую землю. Вынула из ящика несколько писем, избежавших хранения на почте. И отправилась в VIII округ, к нотариусу. Подписала договор своим настоящим именем, отдала ключи, взяла банковский чек – плату за дом, распрощалась со всеми присутствующими. Жорж встретил ее на вокзале Санса. Оттуда они пошли прямо в портовый ресторан Тейи, где и поужинали. Жорж нашел, что она очень изменилась. Например, сильно похудела (сам он за эти два месяца похудел гораздо больше). И загорела. В тот вечер она надела широкий черный шерстяной жакет, длинную юбку из серого шелка, мягко колыхавшуюся вокруг ног, и низкие серые ботинки.

Говорила она мало и неохотно. (Мясо, свекольный салат.)

В ней чувствовалось теперь больше подозрительности, благовоспитанности, сдержанности, страха. Она слишком долго жила одна.

И, кажется, совсем превратилась в итальянку. Он даже осмелился ей это сказать. (Налим, пюре из латука со сливками.)

Она ничего не ответила.

Они пошли к нему домой пешком.

Там она вручила Жоржу банковский чек. Он объявил, что необходимо заменить доверенность в отделении Оссера общим счетом – на тот случай, если один из них погибнет.

Она рассмеялась.

– Анна-Элиана, мы ведь с тобой ровесники.

– Браво, Жорж!

– Когда я состарюсь, ты состаришься тоже.

– Да, это очень верное замечание.

– Давай жить вместе.

– Ты с ума сошел!

– Я вовсе не жду, что ты ляжешь ко мне в постель.

– Надеюсь.

– Нам нужно просто пожениться.

– Нет.

На самом деле Жорж был болен. Она обнаружила это, нескромно заглянув в письмо из больницы, лежавшее в передней на большом ларце для корреспонденции. Попыталась заговорить с ним об этом. Он все отрицал. Тогда она поблагодарила его за то, что он сохранил в тайне ее жизнь в Италии.

– А ты, значит, сомневалась во мне?

– Да.

– Это не по-дружески.

– Я не доверяла мужчинам, а ты был мужчиной.

– Вот именно, был.

И он расплакался.

Как-то вечером, сидя в ресторане на полпути к Жуаньи и видя, что он не желает говорить с ней ни о своем здоровье, ни о себе самом, она начала рассказывать об острове, о вилле над морем, о необыкновенной террасе, о фермерше из Сан-Анджело, о красоте. Когда же он приедет к ней? Она ведь даже кровать для него там приготовила.

Жорж Роленже обещал приехать на остров в следующем месяце.

– Это что же, генеральная уборка по случаю весны, месье Делор?

Тот кивнул.

У порога его дома и на мощеном причале Йонны было сложено все необходимое: метла, стремянка, ведра для мытья пола и стен, тряпки и губки, жавелевая вода, стиральный порошок «Сен-Марк», «Мистер Проктер».

Она оставила «солекс» на маленьком переднем дворике и вошла в дом, держа в руке блок «Lucky».

Солнце уже пригревало так, что можно было пить аперитив на берегу Йонны. Жорж сиял: наконец-то он сидел наедине с Анной в конце лужайки, перед хижиной-Гумпендорфом, рядом с черной лодкой и только-только вылупившимися утятами, что прятались в ее тени. И тут случилось любопытное происшествие. Они спокойно попивали вино в тишине, как вдруг большой черный дрозд молнией подлетел к Жоржу и уселся на его ботинок.

И замер.

Жорж тоже замер.

Большой дрозд четырежды прокричал и улетел.

Анна была потрясена.

– Это знак, – твердила она, – это знак! Это добрый знак, Жорж!

В пятницу вечером она уехала.

Остров вынырнул из тумана. Грузный, волшебный. Она бежала от смерти.

Бежала от своей матери. Бежала от Жоржа. Устроилась на вилле, хотя до полного комфорта было еще далеко. Натягивала один или два свитера и шла завтракать на террасу, в серой хмари, предшествующей рассвету. Следила, как за низкой черной сосной встает день, выглядывают первые лучи – иногда бледно-золотые, иногда белесые, как волос смычка.

Потом первые голубые проблески.

Потом внезапное, мгновенное, неудержимое половодье света, вырвавшегося из моря.

Сначала ее угнетало здесь, на вершине горы, чувство пустоты, уныния, неприкаянности.

Жизнь в отеле не дает расслабиться – в том смысле, что нужно ежедневно покидать свой номер, двигаться, выходить куда-нибудь, спешить назад, чтобы поспеть к ужину, наряжаться, спускаться в ресторан, здороваться, расточать улыбки. Но она очень скоро обрела удовольствие в чтении своих партитур, погружаясь в это занятие на долгие часы, забывая обо всем на свете, позволяя им расти, как растут деревья, или облака, или волны. Она вновь научилась обходиться без мужчины, без забот о приготовлении еды, о мытье, об элегантности одежды, о макияже и прическе. Как же приятно было разлечься в кресле, закурить душистую сигарету и закрыть глаза, не боясь, что кто-нибудь будет кричать или тараторить поодаль, а то и подойдет, заговорит, начнет мучить рассуждениями о погоде, о дне недели и времени дня.