Владимир Маканин - Ночь… Запятая… Ночь… [сборник]

Он попытается, дабы сбить наваждение, клин клином и в пику, думать о плохом, о черном, но и зло мира, криминальные случаи, всевозможные беды, тупики человеческие, тотальные катастрофы и несчастья не отвлекают от такой, в сущности, маленькой боли его души, не боли, а некоей праосновы всякой боли, праболи – ужаса, который сковывает и леденит, отчего жизнь не в жизнь.

Постель жестка. Он ворочается. Он слышит голос умершей жены: «Петруша, Петя, как там погода?» – слышит он неожиданно ласковый, участливый ее голос, и что-то еще спрашивает она, измученная неуверенностью, про дни и про ночи на земле, темный ее голос, темные слова. Отец включает ночник – разве уснешь? – он гасит вновь.

Стук в дверь. Это кто-то из родных: сын ли, внучка ли обеспокоились его возней, ворочаньем в постели и вот (не надо ли чего?) предупредительно стучат. Ладно, скажу им, что бессонница, да и воды холодной выпью. Он встает, включает ночник, уже чуть подразогнав ощущение страха, вот и хорошо!.. а стук уже не стук, кто-то тарабанит в дверь. Ну, это уже не по-родственному. Он идет к двери недовольный – что ж так стучать? – он включает верхний свет – и ничего не узнаёт. Чужая квартира, даже и не квартира – изба. Как это он здесь? почему? Сонный, он быстро натягивает брюки и в одной рубахе выходит, выбегает туда, где уже никто не стучит, не тарабанит, но вместо людей так гулко стучит мотор. Грузовая машина рванулась… Машина за машиной! Вот и последняя. (В кузове ее так много людей.) Он глотает морозный воздух, бежит за ней. Он заправляет рубаху. Дорога скользка, наст подмерз, и как трудно бежать, и как уже далека, не догнать, машина.

Все знали, что Пекалов пьянь и промотавшийся и что затея его конечно же была и есть дурацкая; и все же он, подлый, хватал всякого за рукав и вопил:

– Ну, ребята, кто со мной – ведь под Урал подкоп рою!

И опять вопил:

– Под самый Урал рою!

В трактире нарастало недовольство: и, поскольку Пекалов продолжал вопить, подручный Пекалова, званный Ярыгой, сначала делал знаки, а потом просто прикрывал ему ладонью рот: помолчи, мол, не гуди, не время. (Пекалов дергался, мычал, но Ярыга держал его крепко.) А уже и пальцем показывали – пошли бы отсюда вы оба вон!

Они пошли; и на выходе пьяный Пекалов врезался плечом в зеркало, оно не вывалилось, но трещина зазмеилась, а все те, что в трактире ели и пили, заорали ему вслед, чтобы отныне Пекалов ел и пил исключительно в прихожей, а далее ни его, ни паче Ярыгу не пускать.

– И болтать тебе, Пекалов, сейчас совсем не время, – корил его Ярыга.

Они шли к реке. Пекалов все время оступался. («О-ёй, – вскрикивал он. – О-ёй».) Он падал на колени в песок, подымался и стенал, что ему тяжело. Пекалов нес водку, а Ярыга свежекопченый окорок.

День нагревался. Понизив голос, Ярыга говорил:

– Потому что опять, Пекалов, у нас новость: упокойничек.

– О господи.

Мертвый лежал возле самого подкопа, неровно рыжеволосый, в вихрах, с запекшейся на лице кровью. Песок налип на щеки, на глаза. Даже и руки ему не сложили, нехристи. Это уж был второй прибитый – не много ли?

«Как же погиб?» – спросил Пекалов, и ему, как и в тот раз, наспех и равнодушно объяснили, что в темноте кто-то ударил беднягу ломом – то ли нечаянно, то ли счеты свел. «Как это в темноте?.. Я же дал денег на смолье. Неужели все выгорело?» – и Пекалову они, конечно, ответили: да, выгорело все. А свечки? – а свечки роняли, да и, конечно, затоптали, выронив в тесноте и в неловкости. Да и что же ты сегодня какой – не веришь, что ли?..

Они объясняли сбивчиво. Их колотила дрожь: они не отрывали глаз от водки. Они теперь столпились не возле Пекалова, а возле Ярыги – Пекалов дал знак, и Ярыга наливал им по полному стакану, принявший клянчил, просил еще, но Ярыга отправлял его трудиться:

– А теперь, молодец, иди и долби землю.

Или проще:

– Иди и долби.

Или совсем просто:

– Ступай!

После чего копатели, люди беглые, скрывались в зеве норы час-два, а реже три, долбили землю с охотой. Они долбили неплохо. Но затем им становилось не по себе. Из двух десятков беглых, трудившихся в подкопе, только Ярыга и мог пойти показаться в поселке, остальным было лучше отсиживаться и пьянствовать именно здесь, поодаль; воры и насильники, они долбили землю исключительно от безнадежности.

Долбили они выдвинутой вперед парой: один бил киркой справа, другой слева – потом они менялись. В тесноте подкопа приходилось сильно гнуться, сутулиться. За забойщиками по одному, редко по двое – в цепочку – стояли отгребальщики, что перебрасывали землю от себя к следующему. Среди лязга лома и скрежета лопат Пекалов приближался то к одному, то к другому, шепча: «Кто его убил? Как думаешь?..» – а тот пожимал плечами: не знаю. Работали при огарках свечей, было тускло, сыро, и Пекалова передернуло, когда он представил, как был здесь убит рыжеволосый. И что за злое баловство? Самое страшное состояло в том, что, если уж такой убивец завелся, он не остановится. Этот будет потихоньку убивать и убивать, пока народу в подкопе останется совсем мало и в оставшихся не вселится ужас, – вот тут ему, убийце, и сладость.