Сергей Шаргунов - Чародей

Ваня ловил его глаза. Две черные оливки плавали в красноватом соусе. Мужчина притормозил, шагнул назад, сердито поднял брови, сделав глаза доступнее. Ваня цеплял эти оливки, тянул их придирчиво. Обморочная стынь, звонкий неистовый костяной стук, ритмичная музыка лязга…

Мужчина быстро обошел странного незнакомца, упоенно стучащего зубами.

Ваня лежал под двумя одеялами, и его трясло. Ночь он прометался в бреду. Ему грезилось, что он ест из бочонка острые крупные оливки, горло саднит, но он должен съесть их до самой последней.

Катя ухаживала за ним, поила чаем, подходила, обеспокоенно клала пальчики на лоб.

— Вызвать неотложку?

— Это само пройдет… Я болею всегда строго… Строго по делу… Так бывает… Ты же знаешь, что я колдун.

— Знаю, знаю, милый.

— Я тебе это говорил. А ты не верила. Я…

— Лежи, милый, куда ты поднимаешься?

— Я хочу полететь… Я хочу улететь из политики… Это не политика… Это… У власти одни говноеды и кровопийцы. И твой Нилогов такой. За мной могут прийти. Скоро. Арестовать. Ты меня спрячешь? Не выдашь? Мне очень плохо. Я даже не знаю, что натворил. И натворю еще. Ты спрячешь?

— Я тебя укутаю, укрою в одеялах.

— Так меня найдут, ты так меня выдашь, они зайдут, а под одеялами увидят тело. Холм тела моего…

— Спи, Ванюша.

— А Бог все-таки есть, — утром Катя поила его, возлежащего на высоких подушках, желтым вонючим напитком против жара. — По телевизору передают. Зверское нападение на известного журналиста. Кто-то изметелил Нилогова. Ноги переломали. Сотрясение мозга. В Склиф его положили.

— Умял я оливки… — прогундосил Ваня.

— Что ты?

— У меня алиби…

— Ты давай, дорогой, поправляйся быстрее! Нет, это чудо! Чудо из чудес! Кому он мог навредить? Бизнеса не имел. Всегда такой осторожный, вечный лизоблюд. Может, обычные хулиганы? Даже жалко его…

— Думаю, это не люди, — сказал Ваня. — Я думаю, это джинны.

Через месяц Катя устроилась в службу новостей на радио. Они жили в съемной квартире на Белорусской. Ребенка пока не хотели. Они обещали друг другу верность. Но Ваня ей изменял. С разбитными думскими бабешками, в командировках с неизбежными проститутками. В этих изменах он тоже был не сильно заинтересован. Он жил, как будто и не просыпаясь. Поступал, как было принято в тусовке, которая стала для него родной. У него закрутились отношения с крашеной блондинкой, долгоносой девицей Оксаной, работницей фракции конкурентов-коммунистов. Ваня любил Катю, но все больше по привычке. Его уже раздражал пух на ее руках, огрубевший в черные колючки, и ее худоба, и это ее вздутое нелепое брюшко. Они с Оксанкой списывались СМСками, которые Ваня затем исправно подчищал. Но однажды он вернулся от Оксаны пьяный, завалился спать, бросив на пол одежду, а тем временем беспокойно пискнуло сообщение. Каждые пять минут телефон, как цикада, выдавал трель в темноте. Катя чертыхнулась, прошлепала босыми ногами и, покопавшись в тряпках, извлекла аппарат. И высветились слова:

«Как ты доехал? С тобой всегда хорошо! Пока! Я буду ждать звонка!»

Катя швырнула телефон в угол, подскочила к лежащему, закатила пощечину:

— Очнись! Подохни, скот!

Он проурчал:

— Любимая моя…

Она схватила в шкафу запасное белье и бросилась спать в ванную. Утром высказала ему, он похмельно не отпирался, и, вихрем собрав чемодан, уехала жить к маме.

Ванина сердечная мышца бешено сокращалась, змея цинизма шипела, избиваемая аритмией, звонили с работы, он не подходил, зачем-то написал СМСку Оксане:

«Прощай. Я расстаюсь».

И отрубил телефон.

Он не ел, даже чай не заварил, пил пустую воду. Наползли сумерки, он не зажег свет, лег на диван. Часы текли. Он не спал, слышал, как сосед отпирает дверь, щелкает зажигалкой и окликает другого соседа на лестничной площадке:

— Что, Петрович, тоже не спится?

Посреди бессонной ночи Ваня включил свет и записал первое стихотворение в жизни:

Почему-то он представил, что она уехала спать на дачу к старому журналюге Нилогову.

Затем случилось примирение, он божился, что у него никого не было и не будет, Оксанка — это сумасшедшая поклонница с галлюцинациями… Катя вернулась. Но ее возвращение, которого он так желал, оказалось напрасным. Они снова зажили, а он все чаще стал в мыслях обращаться к тем нескольким дням, когда остался один. Одному было лучше. Он разлюбил Катю. Ей грубил.