Алексей Колышевский - Взятка. Роман о квадратных метрах

Ему все равно уже было, что происходит там, внизу. Его утомила эта скучная работа в нижних слоях атмосферы. Ветер стремился к высокому, подумывал, не полететь ли ему к звездам и уж там, среди них, устроить кавардак. Вмешаться в их строгий порядок, неизменный тот последний миллион лет, сколько Ветер себя помнил. Разметать, рассыпать звезды, словно серебряный горох по черному полю, создавая новые созвездия, раздавая им другие имена. Всякий раз, отдыхая после тяжелой работы, когда перед этим долго приходилось гнать стада тяжелых, наполненных дождем туч от Атлантики через добрую половину Земли, Ветер думал об одном и том же, ведь он был известным поэтом-анархистом и обожал глазеть на звезды и мечтать. Ему, кажется, принадлежат строки:

(Гениально!)

От плавных движений его ноги, которая покачивалась словно гигантский ленивый маятник там, внизу, на одном из бесчисленных подмосковных полей вспыхивали и умирали маленькие бури. Поднимая с земли пригоршни редких еще, неприкаянных снежинок, бури – дети Ветра, мешали снег с пылью и швыряли то, что могли, в безучастные лица людей, занятых монотонным трудом. Люди рыли длинную траншею. В спину им светил прожектор. По глазам, вместе с пылью и снегом, бил дальний свет фар убогого автомобиля, родом из тех, что производят вопреки всему, а прежде всего вопреки здравому смыслу.

Как вам картинка? Нравится? Во всяком случае, я старался, как мог, рисуя ее в своей памяти. На деле-то все было куда как прозаичней. Просто был вечер начала ноября, первый снег и первый мороз. Я сидел в своей скрипучей, как ржавая дверная петля, «девятке», запивал кефиром куски какого-то пирога с подозрительной начинкой. Работал двигатель: я слышал, как время от времени с шумом реактивной турбины самолета запускается вентилятор системы охлаждения, и тогда машину начинало слегка потряхивать, а лампочки на приборной панели бессильно тускнели.

Те, над кем меня утвердили надзирателем, покорно трудились: копали траншею. У одного из них не было шапки (Бог знает почему), и он обернул голову каким-то тряпьем. Казалось, что на голове у него индийская чалма. Что общего между «неприкасаемым» индусом-ассенизатором, сиречь уборщиком дерьма, и узбеком, который копает траншею, обернув голову тряпьем? Правильный ответ – их принадлежность к одной и той же касте. Оба они «неприкасаемые». Индийские уборщики дерьма живут в сараях, крытых ржавым железом, узбеки в чалмах живут здесь, в чистом поле, в маленьком деревянном «вагончике». Этот вагончик не имеет колес, он приехал сюда в кузове самосвала и с помощью подъемного крана был водружен посреди этого, разделенного на части поля, как символ будущего. Не узбекского будущего, не моего будущего. Будущего тех, кто заплатил за перемещение этого вагончика, за эту траншею, за то, чтобы я сидел в этой «девятке» и пил кефир. Они называют меня «Славик». Все называют меня так, и даже те, кому я сейчас подсвечиваю фарами. На большее мне претендовать не приходится. «Вероятнее всего, – думал я, – я так и останусь Славиком до самого своего конца, который приключится (если питаться сухомяткой из придорожного магазинчика) не так чтобы очень нескоро». По своему положению я нахожусь чуть выше тех, кто живет в вагончике и копает траншею, хотя, если разобраться, то и это навряд ли. У этих узбеков есть дома, семьи. Они там, в Узбекистане, где никто не является свидетелем их унижений, их жалкого существования здесь, в России. А у меня ничего этого нет. Есть только вот эта машина, которая иногда подкладывает свинью тем, что ломается, когда захочет, и моя комната в родительской квартире. В другой комнате живет моя мама, и у нее болят ноги. И голова у нее тоже болит. А папа живет где-то в другом месте, я и не знаю в каком. Я его не видел с шести лет. Почему-то мне кажется, что он помер. Не знаю почему, просто я это чувствую и все тут.

Все, на что хватило маминых скромных возможностей, – это отправить меня в строительный техникум, который я закончил перед самой армией. В армии я два года прослужил в стройбате и строил всякую хрень: в основном генеральские дачи и овощные хранилища. Вернувшись из армии, рекрутировался в контору, которая строит загородные дома. Вот поэтому я здесь, на этом стылом поле, и должность моя называется заковыристым словом «супервайзер». Это официально. А сам себя я называю «надсмотрщик за рабами». Мне двадцать три года, и я всего хочу, но почти ничего не могу, ибо я нищ и гол. Положено говорить «гол, как сокол», но я всегда недоумеваю, при чем тут сокол и как он может быть голым, ведь у него есть перья, он же не щипаная курица глубокой заморозки, которую мама ранним утром извлекла из холодильника. Значит, на ужин будет куриный суп и еще что-нибудь куриное. Горячий ужин… Поскорей бы!

Читать дальше