Луи де Берньер - Сеньор Виво и наркобарон

По ночам разносилось эхо выстрелов: кто-то убивал ради нескольких крупинок золота, добытых за месяцы немилосердного труда. Днем окруженные телохранителями скупщики принимали золото по безбожно низким ценам; те, кто отказывался от подобных сделок, просто исчезали, и о них никто не вспоминал, кроме, быть может, верных возлюбленных, которые ждали, что рудокопы вернутся домой богачами, хотя, по правде говоря, с самого начала знали, что потеряли любимых навсегда.

Национальная Армия, сначала появившаяся здесь для освоения земель и строительства «Нового Рубежа» во имя Отечества и Экономического Прогресса, с ужасом наблюдала, как разрастается общественный беспорядок, и понимала, что ей с ним не справиться. Офицеры мучились от песчаных блох, от личинок под кожей и беспомощно смотрели, как солдат косят невиданные лихорадки и от жары терзает слабоумие; в ответ на душераздирающие мольбы о медицинской помощи и подкреплении приходили только бодрые депеши с указаниями «продолжать исправно нести службу». Некоторые командиры в надежде, что подразделение отзовут, посылали рапорты, где говорилось, что обстановка спокойная, и в дальнейшем пребывании здесь военных частей нет нужды. Многие солдаты дезертировали и сгинули в лесах, часть погрузилась в «золотую лихорадку», большинство так или иначе нашли тут свою смерть.

Лазаро пополнил армию нищих, что надеялись прожить на крохи, падающие со столов призрачного изобилия. Священник дон Игнасио сжалился над уродством Лазаро и отдал монашескую сутану с капюшоном, которую носил сам, до того как покинул монастырь, дабы заботиться о заблудших чадах осклизлых ям и золотоносной грязи. Дон Игнасио расстанется с жизнью, получив нож в спину от грабителя, которому приглянется костяное распятие, а Лазаро будет носить сутану до конца дней своих.

Руки и ноги теряли чувствительность, плохо слушались, деревенели. Переносица провалилась, и тень от капюшона скрывала отсутствие носа и верхних зубов, что расшатались и выпали. Веки толком не прикрывали глаза, и, спасаясь от сокрушительного солнечного света, Лазаро выискивал уголки потемнее, где его просьбы о подаянии превращались в бесконечные молитвы страдальца, а на самом деле – в безадресный укор Богу.

В этом злосчастном городе, что поразил бы воображение Иеронима Босха, Лазаро извлекал выгоду из своего недуга, в тавернах взимая по пятьдесят сентаво с желающих загасить сигареты о его конечности. Пьяницы тыкали окурками даже в гнойные омертвевшие язвы – любителей острых ощущений забавляло, как шипит сигарета, пропитываясь кровью и гноем. За пять песо Лазаро затем под радостные вопли и гиканье съедал эти окурки. Он бы и сам улыбнулся, но лицевые мышцы парализовало. Еще за пять песо Лазаро позволял отважным колонистам срезать шишковатые наросты со своих ног и рук; так он наказывал себя за постигшее несчастье и зарабатывал на жизнь. Все бы ничего, да только физическое состояние не давало противостоять наскокам ночных грабителей и банд злоумышленников.

Однажды, за месяц до сезона дождей, Лазаро вспомнил, что хотел умереть в горах, украл ночью каноэ и погреб вверх по течению, туда, где воды темны, а рыба не отравлена. Последнее, что он услышал, покидая город, был своеобразный плач индейской женщины над покойником.

Аника пыталась не думать о будущем и жить настоящим, как всегда поступала прежде. Но в затылок дышала неминучая беда, и Анику бросало из безрассудного оптимизма в безутешное отчаяние. Порой она не воспринимала шутки и срывалась на Дионисио. Как-то раз в море он сдернул с нее трусики, и это привело ее в бешенство, хотя раньше просто рассмешило бы. Ее раздражало, что на прогулке он кладет руку ей на попку, это казалось неуважением к ее личному горю, хотя прежде от его прикосновения в паху бежали мурашки. Он обидел ее отказом сходить на танцы – сказал, что там скверно играют, что такая музыка – надругательство над святой Цецилией, Эвтерпой и Терпсихорой; Анике же просто хотелось растворить безрадостность в танце. Она оскорбилась, когда у Дионисио от немытых фруктов приключились желудочные колики и понос. Он будто наглотался битого стекла и, стеная, не вылезал из уборной, но Анике эти страдания казались ничтожными по сравнению с ее собственными; не проявив сочувствия, она оставила Дионисио, в одиночестве бродила по базару и толкалась среди лоточников, проклиная этого неженку, но вернулась полной покаянной тревоги, и, отирая ему со лба испарину, спрашивала, как он себя чувствует.