Оганес Мартиросян: Убегающий мир

– Счастливый ты, – смотрит спившийся человек. – У тебя папа есть.

Я стою на задней площадке в трамвае. Отец сидит впереди. Сердце судорожно сжимается. Человек повторяет:

– Счастливый ты.

Человек пьян, слеза поблескивает у него, как медаль, готовая скатиться.

– Только жену осталось найти…

Где же моя молодость, где тот человек ранней осенью, когда лето не отпускает, все идет за вагоном, машет. А мы высовываемся из окна, кричим, что обязательно вернемся. А поезд идет, набирая ход. Я просыпаюсь, лихорадочно понимая, что все это сон, только сон. Нащупываю сланцы, иду в туалет. Обычный сон, встречная девушка, таких миллион. Стряхиваю на стульчак. Спускаю. “Так и людская вода сметет твою жалобную струю”. Жизнь пройдет, а молодость – никогда. Жизнь человека на голом энтузиазме. Получит ли он свое, он не знает. Скорее, не верит. Но живет, продолжает. Хотя многие плюнули бы и ушли. “Хочешь меня”, – удаляется девушка. Товары в рекламе упаковок, люди в рекламе одежд, небо с рекламой солнца. Девочки в модных штанах с обвисшими задницами. Теплый осенний день. Таких тысячи в моем сердце. Осень примеряет на себя маски, то зимы, то лета. Откидывает их, смотрит в зеркало. Тяжело вздыхает, берет одну из них, идя дальше. Все-таки зима. Поселок врастает в небо. Земля руками людей ощетинилась. Ночь на земле, говорит Джармуш. Сердце накрывает изморозь. Теплыми струйками улетают воробьи. Капают голуби. Поэзия, человек, счастье, все не нужно. Я устал собирать их по бачкам да помойкам. Шарить, выискивая нужное. Вместе с псами и такими же, как я, нищими. Девка, молодая, развратная, и смерть, когда хочешь, а уже не стоит.

– Кого сбили?

– Да мужика. Естественный отбор. Какая разница, так или бы упал с крыльца. У нас вон в прошлом году мужик с четвертого этажа выпрыгнул.

– Это, наверно, больной, – женщина в маршрутке улыбнулась.

– Да нет, нормальный.

– Ну, тогда не знаю, – женщина заулыбалась больше.

– Скорее, девушку жалко, которая сбила, месяц теперь таскаться будет…

Грудь обмотана шерстяной шалью. Она создает тепло, колет. Не дает спать, возбуждает мысль. Помнишь, как мы в Питере гуляли вдвоем, для тебя было важно, я плевал на все, снимала всякую ерунду, бюсты Гоголя, Ленина, там. Брала под руку, прикасалась грудью. Шел дождь, постоянно шел дождь. Дул ветер, постоянно дул ветер. Заходили в Академию наук. Было все крайне вежливо. Так же вежливо вышли бы с топором: “Разрешите легонько тюкнуть”. – “Конечно, конечно, пожалуйста, о чем речь”. Быть вежливым, а по сути – другим, нет, боже упаси. Лучше карты на стол, слово в лицо, сразу. Лучше сразу сказать, что нет денег, а не говорить: деньги есть, и после того, как ты проделал путь, сообщить, что их нет, “мы ошиблись”.

В фильме “Гудрон” звучит фраза, счастье – как птичка, живет лишь в клетке. Странная птичка. Эти птички каждое утро врываются ко мне на балкон, таскают из мешка семечки. Хотя фраза хорошая. Мысль ясна. “Оставь надежду всяк сюда входящий” – на выходе из тюрьмы. По-моему, надежда – сам человек: живет лишь в неволе. А птички – они летят. Теплое коровье молоко. Шерстяное, с иглами, одеяло. Опираться на традиции смешно, если у тебя две ноги и ты не хромаешь. Но традиции любят, как невысокие люди любят обувь на высокой подошве, понты и машины. Все эти вещи укрывают рост. Широкие пиджаки на худых. Идти по тропинке, не глядя, какие красивые цветы в стороне, боясь к ним приблизиться, чтобы не заблудиться. И это обоснованно. Большинство свернувших заблудилось и умерло. Но некоторые сказочно разбогатели. На приисках в Колорадо. Газета “Работа”. Где-то за изголовьем. Рука шарит вслепую. Вот и она. Разворачиваю, начинаю листать. Слесари, каменотесы, плиточники. Нетворческая работа кругом, грубая, однообразная – для ног. Руки в России не требуются. Зря они поднялись. ПТУ – и вперед. Не болтаться без дела. Вписываться в холодное утро, остыть.

Самый близкий сосед забвения – слава. Часто заходит к нему, часами болтает, пьет кофе. Остается ночевать, если что. В той точке, где на безумной скорости сталкиваются жизнь со смертью, – в ней и рождается искусство. На месте гибели двух рождается третье. Женщина хороша, если о ней забыть. Жизнь хороша, если о ней не помнить. Новый роман, новая жизнь. Безукоризненные линии огня. Произведение должно жить, как огонь. Вечный огонь в галерее славы. Огонь, но на привязи: мы должны знать, на что он способен. Сам по себе он спокоен, он может вырваться при появлении кого-то, при появлении чего-то. Но даже без этого вполне будет достаточно, если у него холодными ночами будут греться бродяги, бомжи и просто те, кому некуда деться… Это окупит все, оправдает все линии.