Франтишек Лангер - Розовый Меркурий

Тогда Крал открыл свой бельевой шкаф. Из неглубокого ящика, предназначенного для галстуков, вынул пачку конвертов. Взял оттуда и подал мне один из них. Письмо было оплачено аргентинскими марками девяностых годов и еще какой-то маркой красного цве­та. Таких марок, как эта поблекшая марка, я еще никогда не встречал. Крал показал паль­цем как раз на нее.

— Я говорил об этой марке. Ни в одной сказке не заключено столько фантазии. Ес­ли в вас живет хоть капля мальчишеской романтики, то вы купите ее. И дадите мне за нее пятьдесят крон. Несмотря на то, что она ничего не стоит сейчас, мы вашими пятьюдеся­тью кронами поможем одному бедняку.

— Отлично. А получу я в придачу ее историю?

— Вместе с историей она стоит сто крон. Вы не пожалеете. Марка и ее история сто­ят этого вполне.

Я утвердительно кивнул, и господин Крал начал свой рассказ. На сей раз он проте­кал связно, что бывает очень редко.

— Мой друг Поппер, о котором я буду рассказывать, жил подаяниями, которые выпадают на долю бедного еврея. Это — бедственная жизнь, хотя, ей-богу, еще хуже быть бедным христианином. Голова господина Поппера, словно адресная книга, бы­ла полна адресов всех имущих пражских евреев, и эта адресная книга была его средством производства. Согласно ей в зависимости от того, когда богатые евреи женились, рожа­ли, праздновали присуждение докторской степени, наследовали и зарабатывали на бирже, Поппер писал им просительные письма. Верности ради он самолично разносил их по кон­торам и магазинам. Кроме того, в будние дни он являлся в синагогу в качестве десятого набожного еврея (чтобы на молитве присутствовало предписанное количество верую­щих), получая за это десять крейцеров — это было в конце восьмидесятых годов. Профес­сия шнорера [6] По-еврейски — попрошайка. и набожного еврея в его лице как-то удачно уживались и взаимно до­полняли друг друга.

Я был тогда еще мелким начинающим чиновником. Попперу шел уже четвертый де­сяток. Он знал лично всех богачей, о которых в коммерческом мире говорили, как о полу­богах. Поэтому я очень ценил знакомство с ним. Поппер не был слишком говорлив и об­щителен. Наше знакомство ограничивалось, главным образом, тем, что он писал на моем ночном столике свои письма и грелся у моей печки. Бедняга жил в этом же доме под са­мой крышей, в комнате, где не было печки.

Обычно, когда он заходил ко мне, мы перекидывались с ним несколькими словами о погоде и о заработках. После этого я углублялся в свою коллекцию, а Поппер, если ему нечего было делать, вытаскивал из кармана потрепанный томик библиотеки Реклам и принимался за чтение. Это была его единственная книга — немецкие стишки румынской королевы Кармен Силвы с портретом автора после титульного листа, — и он всегда носил ее с собой. Всякий раз, когда он читал мне и пояснял стихи коронованной поэтессы, то впадал в какое-то мечтательное состояние и его взгляд словно уходил в бесконечность. А так как у меня в комнате бесконечность была ограничена, то он смотрел в угол, где стоял умывальник. Он любил Кармен Силву.

Как-то я показал ему на румынских марках супруга поэтессы. Тогда Поппер под­стриг свою ежистую бороду согласно образцу бородки Карла I в школе будущих парик­махеров, конечно, бесплатно.

Мы были знакомы уже с год. Однажды, в июле, он пришел ко мне крайне опечален­ный.

— Нам придется расстаться, господин Крал. Я уезжаю в Америку.

— Что это вам взбрело в голову?!

— Мне ничего не взбрело в голову. Зачем мне должно взбредать что-нибудь в голову? Я и здесь всем доволен. Но председатель еврейского благотворительного обще­ства господин Гринфельд — он торгует недублеными и дублеными кожами — подсчитал, что я обошелся здешним евреям только за этот год в четыреста одиннадцать гульденов, и он считает, что я самый большой шнорер во всей Праге. Он сказал, что теперь мне уже никто не даст ни одного крейцера, но господа сложатся и пошлют меня в Америку. Воз­можно, что они дадут мне на дорогу десяточки две, чтобы у меня было кое-что для нача­ла…

— Что ж, Америка, — подбодрял я беднягу, — это не так уж плохо.

— Если бы это была Америка! Но посылают меня в Южную Америку. Гринфельд сказал, что в той, настоящей Америке достаточно евреев, и они бы хорошенько отбла­годарили нас, если бы им из Праги прислали впридачу как раз такого шнорера, как госпо­дин Поппер.

— О, так Южная Америка еще лучше, — утешал я Поппера, — там ведь растет кофе и какао, и если будет кое-что для начала, то вы легко найдете себе дело.