Эндрю Миллер - Кислород

— Нет, нет, друг мой, вы не смогли бы спасти его. Вы не могли спасти его, иначе вы бы это сделали.

Но логика этой фразы на Ласло не подействовала, и на протяжении нескольких недель, за которые улицы успели обрасти рождественскими гирляндами, а Курт украсил квартиру еловыми ветками и надписал пачку поздравительных открыток, он странствовал по бескрайним серым просторам депрессии. Спал по четырнадцать— пятнадцать часов кряду. Его то и дело прошибал пот, случались внезапные приступы страха — особенно сильный застиг его на станции метро «Одеон», выйти откуда ему помог какой-то турист. Встревожившись, Курт записал его на прием к доктору Ураму, психотерапевту из Сальпетриера, и Ласло позволил доброму доктору измерить ему давление, посветить крошечным фонариком во все отверстия его тела, целую минуту вслушиваться в биение его сердца и, наконец, вручить ему счет на двести пятьдесят франков и рецепт на прозак. Ласло оплатил счет, а рецепт выбросил в первую же урну на бульваре л’Опиталь. Он не верил, что таблетки способны помочь в те часы, когда жизнь входит в тебя с потерей, которую невозможно пережить. Но ради Курта он заставил себя вставать вовремя и проводить несколько часов за письменным столом, и, действуя как нормальный человек, не подверженный ни чрезмерной радости, ни слишком глубокому горю, он обрел душевный покой, даже некоторый оптимизм, дразнивший его мыслью, что еще не вечер, что жизнь даже теперь — особенно теперь — может сделать ему сюрприз и показать вход в сад, где он еще никогда не гулял и где, словно в сказке со счастливым концом, ему все простится. Абсурд, конечно, но все же…

Он услышал, как зашумела вода в туалете, и посмотрел на часы. Час двадцать. Пора было самому укладываться спать, но догорающая свеча, вернее то, что от нее осталось, пляшущим на фитильке пламенем заворожила его, и он не услышал, как Курт, тихонько ступая, прошел по коридору, заглянул в комнату и замер, с нежностью и заботой глядя на своего возлюбленного, слушая, как тот шепчет в пространство имя человека, которого уже несколько месяцев звал во сне.

Т. Б. жил в скромном доме с фальшивой лепниной напротив пиццерии «Домино» в самом сердце долины Сан-Фернандо. На крыльце Ларри встретила рыхлая, консервативно одетая американская матрона. Она только что сделала прическу, и кончики ее волос светились кислотно-синим цветом пищевого красителя.

— Боже мой! — воскликнула она. — Боже мой! Да это же «доктор Барри»!

— Рад познакомиться, — сказал Ларри, соскальзывая на невнятные англицизмы доктора, с деланым акцентом не хуже, чем у Т. Боуна. Он пожал ей руку. Она — миссис Боун? Он решил последовать примеру Ранча и называть ее Бетти.

— Это все равно что принимать у себя доктора Барри! — восклицала она, заводя его в отделанную в испано-мексиканском стиле гостиную и всплескивая полными, унизанными браслетами загорелыми руками, будто все еще не веря своему счастью.

Ранч направился к бару и вынул из него полдюжины разных бутылок и металлический шейкер, а Бетти выставила пиалы с орешками и солеными крекерами. Беленые стены комнаты были увешаны дешевыми репродукциями английских художников восемнадцатого века — Констебла, Гейнсборо, Рейнолдса, — среди которых красовалась вставленная в рамку почетная грамота «Института взрослых развлечений», украшенная орденской ленточкой, за продажу двадцати пяти тысяч копий картины под названием «Лобки атакуют!».

Ларри втиснулся в маленькое, обитое ситцем кресло, гадая, где теперь та маленькая еврейская девочка, с которой он познакомился в самолете, и надеясь, что ей уютно на отцовских руках и что когда она вырастет, то не станет похожа ни на кого из людей, с кем он сейчас сидел в одной комнате, включая его самого. Непонятно откуда доносились звуки дневного сериала, женский голос стенал: «Ты обещал мне! Ты обещал!»

— Я могу воспользоваться телефоном? — спросил он. — Мне нужно позвонить. Мать неважно себя чувствует.

— Ну, разумеется, это так трогательно, — ответила Бетти. — Вы хороший сын, Ларри. Знаете, у нас ведь тоже есть сыновья. Хэрольд и Джон. У них свое дело в Майами.

Она указала на фотографии в вычурных рамках, выстроившиеся в ряд на блестящей черной крышке японского пианино. Улыбающиеся мальчики в матросках. Курчавые подростки, позирующие у старого «шевроле». Свадебная фотография одного из сыновей, Хэрольда или Джона, стоящего рядом с разряженной, крайне безликой молодой женщиной. На фотографии падала тень высокой вазы с экзотическими белыми цветами. Все вместе — пианино, фотографии, цветы — производило впечатление надгробия.